Орелин
Шрифт:
Это было подобно ослеплению, мигрени, судороге. Мое тело никак не хотело соединяться со счастьем, оно настороженно держало его на расстоянии, как опасного зверя, оно бежало от счастья.
Что же до моей души, то она жила сама по себе и спала с первой встречной — на обочинах дорог, в развалинах домов и в канавах, под дождем и при ярком солнце, — словом, везде, где чувствовала себя недосягаемой для взглядов нормальных людей.
Раз уж я решил идти до конца в этой исповеди, которая не возвышает меня, то добавлю к этому хвалебному слову в адрес Орелин штрих, который может показаться незначительной подробностью: сначала я не мог ответить взаимностью, на которую Орелин была вправе рассчитывать. Я не сделал ни одного движения, чтобы прикоснуться к ней, и ничем не дал ей
Когда же наконец упорство Орелин победило мою инертность и когда ничто уже не мешало нашему сближению, я воочию убедился в справедливости моей догадки: Орелин была абсолютно голая, такая же голая, как и я, если не больше. И эта обнаженность наших тел (душу я пока оставляю в стороне), установившая между нами новое равенство, и проистекающее отсюда чувство невинности освободили меня от стыдливой скованности. В одно мгновение мой страх исчез. Обеими руками я жадно обхватил все то, что Орелин мне предлагала: ее плечи, грудь, шею, руки. Я целовал ее щеки, спину, щиколотки, икры. Я впивался в нежную и белую плоть бедер, которая пятнадцать лет назад заставляла меня грезить наяву. Я раздвигал ее ноги — один раз, два раза, тысячу раз. Мне хотелось, чтобы она явилась тысячерукой и тысяченогой богиней, в которой, как в лабиринте, я мог бы затеряться и пропасть.
В Копенгагене я ходил к проституткам на Истедгад, обычно выбирая молодых женщин со светлыми волосами, которые издали напоминали Орелин. Эти пресные встречи при свете неоновой лампы представляли собой смесь коммерции, гигиены и деловитости. Если добавить к этому мое незнание языка, то становится понятной приходившая затем животная тоска. Здесь же ничего похожего! Я был влюблен, влюблен до безумия! Наши губы, руки, взгляды, казалось, не могли расстаться друг с другом. Я держал в объятиях плоть мира, крепко впившись в нее всеми своими девятью пальцами.
Наконец поздно ночью, исчерпав силы, я с облегченным сердцем заснул на плече у Орелин. Это был мой первый счастливый сон за пятнадцать лет. Прекращение огня в разгар войны. Рождественское перемирие. Аллилуйя!
Незадолго до рассвета мне приснился «Country Club». Во сне была ночь. Звездная летняя ночь. В траве стрекотали сверчки, на улице распевала молодежь, а соседский петух, обманутый луной, оглашал окрестности несвоевременным кукареканьем. Как в старые времена, мы собрались на террасе, освещенной рядом фонариков. Мать в черной косынке, закрывавшей седые волосы, решала кроссворд. Она никак не могла отгадать слово из шести букв, синоним неблагодарного сына. «Начинается на М, вторая буква А, предпоследняя И». Я один знал ответ, но решил, что лучше промолчать. «Почему, — думал я, — вместо того чтобы заполнять клеточки и придираться ко мне, мать не стряхнет снег со своих волос? Орелин бы на ее месте так и сделала». Жозеф в шапочке для купанья пожал плечами и с воинственным видом заявил, что сейчас проведет поверку, чтобы выяснить, кто отсутствует. Но Зита высказалась против такого метода наведения дисциплины. В этот момент в гостиной кто-то заиграл на рояле «Child of Disordered Brain», шедевр Эрла Хайнца. На этот раз запротестовал я:
— Кто это играет на моем инструменте, да к тому же лучше меня?
— Готов поспорить, что вы уже отчаялись меня увидеть, — сказал отец, появляясь на террасе и держа в каждой руке по чемоданчику с проигрывателем.
— Где ты пропадал? — спросила мать. — Ведь ты же умер пять лет назад?
— У каждого свои маленькие секреты. И я здесь не один такой скрытный. Вы знаете новость? В следующую субботу Максим женится на Орелин!
— Но он не имеет права! — завопил Жозеф. — Это я на ней женюсь! Мы уже купили кольца на Вандомской площади, а вот два билета в свадебное путешествие!
— Здорово сработано, — ехидно сказала Зита, на этот раз вставшая на мою сторону.
— Нашла! Я нашла слово из шести букв! — воскликнула мать. — МАГНИТ!
— Но оно не соответствует определению, — возразил Жозеф.
— Как раз это и доказывает, что Максима нельзя назвать неблагодарным сыном.
Был у меня в ту ночь еще один сон, — а может, это был все тот же, только продолжившийся в другом месте. Я сидел за белым роялем на сцене итальянского театра. Ложи и балконы в стиле рококо. Кресла малинового бархата. Многочисленная публика в смокингах и вечерних платьях. Я уже было собрался начинать, когда вдруг увидел, как Орелин подает отчаянные знаки из-за кулис. Что случилось? Неужели она не успела застегнуть свое шелковое платье с оборкой от колен? Нет, дело не в этом. Кажется, не с ней, а со мной что-то не так. Я огляделся, пытаясь понять, в чем дело, и увидел, что моя одежда сложена под роялем, а сам я сижу на кожаном табурете абсолютно голый…
Когда около полудня я открыл глаза, то сразу же, еще не совсем придя в себя от обычного после пробуждения оцепенения, протянул руку и коснулся светлых волос Орелин. Она могла тихо встать и уйти, оставив на прощанье записку в моем блокноте. Но нет. Слава богу! Она здесь, никуда не делась, никуда не ушла, лежит неподвижно рядом со мной, погруженная в глубокий сон. Лицо спрятала под подушкой, пытаясь защититься от яркого света, проникающего в окно без занавесок. Легким pianissimo я дотронулся кончиками пальцев до ее затылка, стараясь удержаться от искушающего forte, которое разбудило бы ее и лишило бы меня счастья в одиночестве мечтать о нашем будущем.
В моем воображении все теперь представлялось мне ясным. Во мне Орелин нашла идеального аккомпаниатора. Я буду сочинять музыку к ее песням и помогать ей шлифовать исполнение. У меня есть один знакомый, русский по происхождению, живущий недалеко от Авиньона, с которым можно договориться о сочинении текстов. Еще нам будет нужен сценограф и специалист по свету. Придется начинать с нуля. На все надо положить восемнадцать месяцев, может быть, даже больше.
Занятый этими размышлениями и проектами, которым не суждено было исполниться, я попытался приподнять одеяло и разглядеть спящую. Моим глазам представились очертания груди и колена. «Максим, — сказал я себе, — ты жил не напрасно, красота мира теперь принадлежит тебе, и все отныне пойдет по-другому, не так, как раньше». Мое движение разбудило Орелин, и она запротестовала.
Я встал и пошел в душ. Десять минут спустя, оставив на столе записку, сообщавшую, что я пошел за круассанами, я повязал шарф поверх воротника пальто и вышел из дома. Шляпу надевать не стал.
На смену ночному снегопаду пришла прекрасная солнечная погода. Воздух был свеж и прозрачен. Снег таял на крышах и тротуарах. На шоссе его почти не осталось, машины превратили его в грязное месиво, которое расползлось по всей дороге. Темные очки остались в машине, и теперь солнечный свет ел мне глаза. Я шел пошатываясь, но чувствовал себя легко, как никогда.
На автобусной остановке стояла молодая женщина. С неизведанной доселе непринужденностью и даже с некоторой солидностью я спросил у нее адрес ближайшей булочной и цветочного магазина.
— В конце бульвара есть торговый центр.
— Это далеко?
— Метров пятьсот. Идите прямо и как раз выйдете на него.
Я пошел в указанном направлении, напевая блюз, сочиненный сегодня ночью. На некоем подобии эстрады, сооруженном у входа в супермаркет, антилец с заплетенными в косички волосами играл на синтезаторе, а мужчина в цилиндре выкрикивал в микрофон текст рождественской рекламы: гусиный паштет, устрицы, шампанское, крепкие напитки, выпечка, украшения. Я слышал, как музыкант заиграл рэгги Боба Марли.