Орфей
Шрифт:
«…Позвольте пригласить вас на тур, графиня?
Ах, нет, я уже обещала эту мазурку князю.
Что такое, графиня? Что я слышу? Ему? Мазурку, которая по праву принадлежит мне?! Стреляться! Стреляться!..»
Так и не переступив порога кабинета, я повернулся и пошел из дому. Мне очень хотелось смести все со стола, рвать занавеси, бить, крушить, но я не сделал этого.
«…Куда же вы, граф? Как же дуэль?..»
Не-ет, господа аристократы, уж лучше я пойду валять дурака. Как все.
Полку нашего прибыло. За четвертым придвинутым столиком Кузьмич, пошевеливая седенькой эспаньолкой, деликатно кушал
— …и когда трэтий джигит сэл на самого га-аря-чего коня, взал самую острую саблу и на всом скаку разрубил самое ма-алэнькое яблоко на голове Тамары, с головы ее нэ упал ны а-адын волос! Но и этого джигита Тамара прыказала сбросить в пропасть. Он крычит: «За что?!» А она ему: «За компанию, да-ара-гой, за компанию…» Так выпьем же з-за компанию! — И Правдивый обрушил в себя полный стакан. — О, Игореха! — сказал он сырым голосом. — Принес?
Я уселся на место. Сема прятал глаза, но не мог не возвращаться к моему оттопыренному карману. Щеки его пылали под щетиной, уши торчали ломтиками августовского помидора.
— А что, Санек, и ты будешь? — спросил я невинно. — Здравствуйте, Кузьма Евстафьевич.
— Добрейшее утро, Игорь Николаевич, добрейшее утро, почтеннейший.
— Да чтобы мне кардан в жо… — Правдивый поперхнулся чаем. Стрельнул глазами в сторону Ларис Иванны. Та цвела, наблюдая и слушая. — Я извиняюсь. Нет, я насчет Шмули нашего. За другана беспокоюсь. Что, Шлемка, трясет тебя после вчерашнего-то «Поморинчика»?
— Самуил Израэлевич, почтеннейший, да кто же вам сказал, что взвесь следует кипятить? Да, в состав большинства зубных паст входят спиртсодержащие разбавители, но при кипячении этиловые молекулы разваливаются, только и всего. И ожидаемый, э-э… эффект нулевой. Я так полагаю, суспензию следовало отстоять, а уж потом, э-э… употреблять. И только жидкую фракцию, а не как вы, право, да еще в таких количествах… Я вновь встал. Откашлялся.
— Сегодня у нас два виновника торжества. Именинник (кивок Правдивому) и счастливый победитель (Семе). Да! И третья — виновница… а где? А, вижу, вижу.
Мертвая бабочка была уложена на блюдце и выставлена ко всеобщему обозрению. Я продолжил:
— Позволю себе несколько слов. Присутствующим памятны горячие дискуссии, гремевшие в этих стенах по поводу неприсутствия на территории Крольчатника представителей так называемого третьего царства. В силу обстоятельств я смог принять участие лишь в самых последних из них, хотя самый факт, точнее, артефакт, а еще точнее, феномен, меня, безусловно, потряс с моих первых шагов по этой гостеприимной земле. Потрясает он меня и теперь. Помнится, был высказан широчайший диапазон мнений от самых позитивных по поводу отсутствия кровососущих и жалящих («Да-да, милый Игорь, это же такая гадость, фу!») до самых пессимистических в связи с аномальным нарушением биоценоза («Вот именно, почтеннейший Игорь Николаевич, погибающие деревья — это, знаете ли…»), а также строился ряд головокружительных гипотез, включая вмешательство инопланетных сил («А чего ты, Игореха, ты эту, фантастику-то, почитай. Этот, как его… Или эти два, тоже…»). При искреннем уважении к присутствующим, которые авторитетны для меня уже тем, что наблюдали явление гораздо дольше, я позволил себе усомниться, имеет ли место идеальный феномен, феномен в абсолюте, или же асимптотически
Во как сказал, во как могу. И на стол поставил то, что с собой принес. Раскланялся. Сел.
Правдивый стукнул захлопнувшимися челюстями, снова распахнул: «Трепло». Ларис Иванна послала воздушный поцелуй и пропела: «Браво, браво!» Одна рука у нее по-прежнему оставалась вытянутой под столом, вплотную к руке ее бледного соседа. Кузьмич подвигал эспаньолкой и сказал:
— Простите, я как-то недопонял, почтеннейший, позиций сторон в споре. Вы доказывали, что — да, или вы доказывали, что — нет?
— Неважно. Главное, выиграл — он. Правдивый, подтверди.
— А! Игореха Шмульке флакон обещал за любую насекомую. Только эту дохлую ветром принесло, точно говорю. Нет, ну ты, Кузьмич, сам, что ль, не знаешь, что не бывает у нас этого добра? А там как хотите.
Правдивый со слезой отпил чаю, а Сема, очарованный, смотрел. На нее. Хрустальную. Резную. Играющую гранями. Практически непочатую и от полноты содержимого нежно-топазовую. С белой пластмассовой крышечкой. Потом словно проснулся. Опять покраснел, сцапал бутылочку и бормоча: «У меня, видите ли, раздражение, здесь такие ужасные станки, по-человечески и не побреешься…» — устремился наружу.
— Ты чего ему дал? — осведомился Правдивый. — «Гигиенический»?
— «Семейный», кажется. Да я не очень смотрел, одеколон и одеколон.
— А я свой не дам. Что я потом — как этот, как его… Тебе хорошо. Слушай, а писатели, они все с бородами или как? Я вот одного по телику видел, так он вообще бритый. И лысый. Давно видел. Там еще. — Правдивый неопределенно махнул рукой, по-видимому, указывая за забор. Меня подмывало задать вопрос, но я сдержался.
— Которые стоящие — с бородами. А художники, те вообще поголовно. Дай-ка мне плюшку, вон ту, скрученную.
— На… А чего ж Сема без? Или он нам звонил, что картинки малевал?
Правдивому ответил Кузьмич:
— Увы, почтеннейший, увы. О Самуиле все правда. Я хотя его работ не видел, Бог не сподобил. — Кузьмич задумчиво пожевал усами и эспаньолкой. — Или же, напротив, помиловал. М-да. Не видел, но слышал. От людей разбирающихся и авторитетных, высочайше те работы оценивших. С некоторыми из авторитетных людей впоследствии происходили всякие вещи… м-да. Так что не «звонил» нам Сема, как вы изволили выразиться.
— От попал! — хлопнул по столу Правдивый. — Один, понимаешь, художник, а тут нате — еще писатель! От баранки да в прятки. Только одеколон и жрать.
— А у вас, почтеннейший, ручки-то, ручки на шоферские гегемонские отнюдь, между прочим, не похожи. Тут уж скорее нашего бедного Семочку можно подозреть.
Кузьма Евстафьевич, которого Правдивый звал Кузьмич, утверждая, что сроду заковыристое отчество не выговорит, глядел в тихий солнечный день в растворе дверей голубенькими, чуть слезящимися глазками и промакивал усы лиловым платочком с непонятной монограммой. Правдивый медленно убрал ладонь со стола, явно не зная, что делать и как врать дальше.