Орфики

Иличевский Александр Викторович

…эт иам пер моэниа клариор игнис

аудитур, пропиуск аэстус инцедиа волвит

О, Вентура! О, Нецесситас! нэ спернатис, диви,

акципитэ, гостиам мактатам, мизереамини аткве

квискатис.

Остальные повторяли за Барином каждую строчку. Вера прижалась ко мне еще сильнее. Покусывая губу, с расширившимися от восторга зрачками, она смотрела вниз… Мы припали к краю обрыва, потеснив перепорхнувших голубей, начиная понемногу сознавать, что внизу происходит нечто, не предназначающееся ни для чьих глаз, по крайней мере для глаз живых.

Мы утратили чувство времени и очнулись, только когда всё было кончено… А в промежутке

поместилось то, что вспоминается трассирующим пунктиром – подобно тому, как невозможно ясно запомнить все мысли, что пришли тебе в голову во время падения с высотного здания… Главная роль снова перешла к тетке в накидке, которая после латинского заклинания пришла в неистовство, начала приплясывать и покачиваться вокруг некоего центра, будто ограниченная невидимой привязью. При этом она выпевала, срываясь на хрипотцу, звуки, напоминающие клекот. Сквозь них время от времени прорывалась ясная фраза, одной из первых была: «Море, шторм, белые волны, далеко-далеко, до горизонта… На берегу дом, живут там военные, с женщинами, детьми. Ночью взрыв, дом переламывается пополам, большая могила…»

После каждой осмысленной фразы Роман Николаевич подступал к тому голому, что сейчас стрелялся, брал у него револьвер, раскручивал по локтю барабан и протягивал другому. Соломенный мальчик первый раз заколебался – взял, но хотел отдать обратно, однако ему настойчиво вложили оружие в руку, и он повиновался. После того как белобрысый парнишка отстрелялся, Ибица – а это был, вне всякого сомнения, он (его мушкетерские усики и бородка были редкостью тогда в Москве) – взял пистолет и поднял дуло, как будто делал это не однажды. «Соломенный» поначалу чуть вжимал голову, но поскольку выстрела раз за разом так и не раздавалось, то осмелел и решительней приставлял длинное дуло к виску; замирал на секунду и, услышав щелчок бойка, с болезненной усмешкой откидывал голову назад, под спинку стула с древнерусской резьбой с длиннохвостыми целующимися птицами. Ибица тоже спазматически вздрагивал и судорожно вдыхал, перехватывая дрожь озноба, но проделывал те же движения медленней, более заученно, без пауз и раздумий, механичней, не допуская драматичности. Время остановилось, не позволяя ни на мгновение отвлечься от того, что мы видели.

– Что они делают, а? – спросила Вера, вдруг выпрямляясь. – Мне надоело тут стоять, пошли.

Я зажал ей рот, она дернулась, но я успел перехватить ее поперек.

Вера зашипела:

– Какого черта? Я иду.

– Они там убивают, – прошипел я в самое ее ухо. – И нас убьют.

Со смесью недоверчивости и испуга во взгляде она припала на колено и вытянула шею.

Тетка в шали, которую я сначала принял за ту, что верховодила по Москве Белым братством, – выплясывала и бубнила в свете прожектора абракадабру: «…тиль-утиль уль-тима кума-кума кумаей винти-венти венит ям-ям-караям камни-камни карминис этас-эстас этас; магус-макус магнус аб-баобаб интер-минтер интегро сакло-саклорум настии-насти насцитур бордо-кордо ордо», – примерно так, сейчас я не способен это точно воспроизвести… «Ям-ям кредит-редит мильго-вирго, реуc-редеунc сура-сатурния рена-регна, ям-ям нова гений-прогениес коала-каэло демеур-деметитур сальдо-сальто…»

И внезапно, как выскочившие из вертящегося барабана шары, вдруг последовало бесстрастное, будто объявление в метро: «Святой Крест, много женщин, роженицы, врачи, военные, белое, бородачи с автоматами, автобусы, куда-то едут, степь, степь».

– Делайте ставки, господа, – негромко и торжественно объявил Роман Николаевич.

Старики, сошедшиеся у стоящего подле помоста столика, зашуршали, зашептались

и скоро затихли. Раздался голос:

– Ставки сделаны.

Роман Николаевич махнул рукой в перчатке.

Щелк. – Нажал курок белобрысый.

Щелк. – Нажал Ибица.

– Крепость Сухраб, – продолжила тетка. – Ай, не могу, отпустите меня, снова кровь… Снова кровь… много женщин, больше, больше, чем в Святом Кресте, много больше… Потом военные куда-то идут ночью, пули светятся в темноте…

Клац. – Белобрысый.

Клац. – Ибица.

Теперь абракадабры больше не было. Тетка будто проснулась. Одно за другим она выдавала предсказания. Будущее рождалось при щелчке курка, перерезавшего пуповину.

– Вижу большой пароход, на нем много людей… отпустите меня, пожалуйста… машины, люди с оружием, все волнуются, катера подплывают к кораблю…

Клац. – Ибица.

Белобрысый замешкался.

Клац.

Иллюминаты вокруг замерли, чуть раскачиваясь в сладострастном трансе.

– Я плюну сейчас на них, – вдруг сказала Вера и вопросительно-дерзко посмотрела на меня.

Этого я и боялся. Вера иногда вела себя непредсказуемо. Ее могло вдруг стошнить при виде чего-то возмутительного. Или могла укусить меня в плечо, если ей не нравилось что-то в моем поведении или в словах, и при этом она испытывала затруднения с выражением несогласия… Жест был для нее важнее слова. Я погрозил ей кулаком.

Тетка внизу продолжала шабашить:

– Метро… не могу понять, да, метро… Только где? В Москве или еще где, в каком городе? Да, Москва, поезд заходит в тоннель и вдруг: хлопок, разорвало вагон, пожар, лежат, лежат люди, мясо в клочья…

Клац. – Ибица.

Клац. – Белобрысый.

– Метро в Петербурге, вагон останавливается на станции, на полном ходу, люди выходят, заходят… взрыв, части тел, шквал, всё вылетает на платформу, желтый дым, люди на полу, тишина, дым…

И тут белобрысый вдруг хлюпнул и завалился набок. Чернотой наплыла рана у него на виске, над ним склонился один из тех, кто выводил его на помост, а тетка завыла тихонько-тихонько, запричитала жалобно. Ибица же оглядел всех и, поняв, что на него смотрят и тем самым требуют не останавливаться, ткнул стволом в висок.

Щелк.

Белобрысого стали запихивать в полиэтиленовый мешок из-под удобрений, на котором синей краской были нарисованы кучерявая капуста, свекла и морковь с ботвой и стояли буквы: СУПЕРФОСФАТ.

– Чего творят, – прошептала Вера, когда на какой-то миг голова мертвеца обернулась к нам и, казалось, посмотрела прямо в глаза. – Господи, чего творят…

«Соломенный» съехал с помоста, и по доскам, широко шагая, зашлепал еще один голый. С выпятившимся животом и сильными кривоватыми ногами, какие бывают у лыжников, он насупленно осмотрелся вокруг и чуть наклонился. Оглядев Ибицу, подбоченился и кивнул ему. Кассандра шагнула к новенькому и положила руки ему на голову. Новичок дернулся, но его вернули – подтянули под благословение. После чего, заняв свое место напротив Ибицы, он принял в руку заряженный револьвер.

– Крепость Налшык, автобус выезжает из нее, хлопок, окровавленные люди, части тел, – загремела прорицательница.

Роман Николаевич, сбившись из-за заминки с благословением и пропустивший объявление о ставках, с тревогой в голосе обратился к старикам:

– Вы сделали ставки, господа?

– Да, – отозвался кто-то.

– Постойте, – раздался хриплый возглас.

– Кто посмел задерживать раздачу? – возвысил голос Роман Николаевич, резко оборачиваясь.

– Простите, – прохрипел тот же голос. – Я не задерживал, я только уточнил ставку.