Орина дома и в Потусторонье
Шрифт:
Время от времени откуда-то прибегал Венка, падал на колени и навзрыд плакал над тельцем, крича, что никогда больше у него не будет такой красивой дочки, не хотел отдавать тело, но, поддавшись уговорам бабки Пелагеи, все ж таки отдал. Мертвушку положили в сосновый гробик; трезвый как стеклышко отец повесил на грудь ФЭД и, откинув кружевной подзор с лица девочки, принялся самозабвенно щелкать неживую дочь: в профиль, анфас — на память.
Наконец мертвую увезли на кладбище, а живые стали приходить в себя и занялись неотложными делами. Днем Лилька съездила в район,
Сана просто изнемог в противоборстве с Каллистой, так и норовившей влететь в чужое помещение, чтобы «поиграть» с живой сестричкой — и теперь, расслабившись, отдыхал, отринув от себя все земные впечатления. Проще говоря, он стал вещью: вселился в фарфоровую фигурку Купальщицы, стоящую на этажерке, между матово поблескивавшим в лунном свете бурым медведем и белой фарфоровой гусыней, с красным носом и лапами; эти статуэтки на его памяти ни разу не трогали, даже пыль с них не стирали. А Купальщицу он выбрал потому, что мыслил себя человеком, но уж никак не птицей и не зверем…
А ровно в полночь — кукушка, порциями отмерявшая время, едва успела вернуться в часы — началось…
Форточка сама собой распахнулась — пожаловал тятька Пелагеи Ефрем Георгиевич, в порванном в клочки пиджаке и потертом картузе. Старик, явившийся первым, уселся во главе длинного стола, который оказался покрыт кумачовой скатертью и уставлен всякими лакомыми яствами и питиями. Только успел Ефрем Георгиевич взять в руку ложку, чтобы зачерпнуть наваристых штей, как к столу, подволакивая ногу, подтянулся солдат в пилотке с красной звездой и плащ-палатке. Поздоровался и представился: дескать, я со стороны отца именинницы, а звать-де меня Сашкой.
Не успели выпить за знакомство, как в трубе что-то завыло, заулюлюкало, и из печи — с танцевальными вывертами — выскочила настоящая дама: платье-то широкое, такое, что ближе чем на метр не подступишься, а на голове — розовая шляпа со стоячим пером, которое потолок метет. Правда, из-за того, что дама, подобно пирогу, выскочила из печи, подол ее белого платья был малость подкопчен, да и щека оказалась запачкана.
Ефрем Георгиевич, видать, водивший знакомство с дамой, — проворчал:
— Ну опять эта зараза, явилася! Вот как ведь чует!
Дама же, отряхнув подол, подернула голым плечом и сказала:
— Попрошу мне тута без «зараз»! — и, мило улыбнувшись Сашке, протянула ему руку над кринолинами: — Мими!
— Дедушка со стороны отца, — представился солдат.
Мими выпучила глаза и взвизгнула:
— Дедушка — ас виду такой хорошенький мальчик!
— Мне двадцать лет, — смутился Сашка и хлопнул рукой по лавке: — Садитесь, товарищ, — а взглянув в лицо расфуфыренной барыньки, учтиво заметил: —У вас пятнышко на щеке…
Мими ойкнула, достала из-за лифа кружевной платочек и бросилась к зеркалу, которое висело в простенке между окошками. Но, как и следовало ожидать, не увидела своего отражения и вскрикнула: дескать, ах, какая неудача, не видать пятна-то! И протянула платочек солдату, дескать, не затруднит ли вас… Сашка, без долгих разговоров, стер со щеки печную
— Ах, какой галантный! — воскликнула счастливая Мими и, покосившись на Ефрема Георгиевича, добавила: — Не то что некоторые! — и наконец-таки уселась за стол, причем край своего пышного подола закинула Сашке на галифе.
Раздалось: дзынь, бряк — как вроде банку с вареньем расколотили — из сеней, обычным порядком, дверями, правда, споткнувшись на высоком пороге и чуть было не грохнувшись, ввалилась малорослая рябая девка-нищенка, замотанная в несколько платков, молча прошлепала к столу, уселась напротив Сашки и тут же принялась наворачивать за обе щеки. Ни со свиданьицем, ни доброй ночи — не сказала…
— Эта невежа — Марфа, — представил девку Ефрем Георгиевич.
А та только еще ниже склонилась над тарелкой, с хлюпаньем втягивая с ложки суп и с чавканьем жуя ноздреватый хлебушек. Старик покачал головой, вздохнул, после оглядел застолье, перевел взгляд на часы, откуда опять выскочила — без спросу взяв слово — кукушка, и спросил:
— Все, что ль? Или еще кто пожалует?..
Мими повела красивыми плечами, а Сашка сказал:
— Времени-то у нас, я так понимаю, не очень много — может, начнем собрание? Кто «за», прошу поднять руки…
Мими тут же вытянула напоказ свою беломраморную ручку — правда, оказалось, что под каждым ногтем у нее по черному полумесяцу. Марфа только поглядела из-под низко надвинутого платка — ничего не сказала и руки не подняла. А Ефрем Георгиевич одернул солдата: дескать, он тут человек новый, порядков не знает, поэтому должон слушаться приказов, председателем собраний завсегда бывает он, Ефрем, а солдат-де может протокол вести, ежели, конечно, грамоту знает…
Сашка пожал плечами: дескать, как не знать! Оглянулся в поисках письменных принадлежностей… Марфа молчком поднялась, принесла из соседнего помещения чернильницу-непроливайку, ручку с насадным пером и общую тетрадь в клеточку — правда, тетрадка была исписанная: с планами уроков, — и молча сложила все перед солдатом, предварительно сдвинув в сторону Сашкины обеденные приборы.
— Считаю собрание открытым, — начал председатель, но не успел договорить…
Сквозь щель в полу дымом просочился — но тут же материализовался еще один пришелец: тощий, как штакетина, и, как штакетина же, серый, побитый непогодой. Оглядевшись, новичок прошел и сел с торца стола, напротив Ефрема Георгиевича.
— А вы кто ж такой будете? — спросила Мими. — Назовитесь уж… А то как-то…
Мужик, прикрывавший горстью нос со ртом — как будто у него была волчья пасть да заячья губа, — несколько раз надсадно вдохнул-выдохнул и, не глядя на председателя, резонирующим голосом — как вроде в горле у него был пристроен бурятский народный инструмент хур — протренькал:
— Я тоже со стороны отца, только по другой линии… прадед я… Сорок дней всего как… Рак гортани. Ничего пока не знаю… Вот прислали сюда…