Орина дома и в Потусторонье

Кажется, это был трюм. Было темно, не видно ни зги, но плеск и клекот волн за стеной явственно слышались. Ревущее море было так близко, что он невольно сжался в комок. И поняв, что трюм очень мал, он попытался переменить положение — и не смог: макушка упиралась в одну стену, подошвы — в другую (а ведь он подтянул колени к самому подбородку), за спиной была вмятина тверди, локти оказались притиснуты к бокам. Неужто корабль так мал? Или… или же это он слишком велик для судна? Он постарался припомнить, что было до этого — и не сумел. Тогда — кто он такой? И с этим возникли трудности. Рукой

он ощупал лицо — бугор носа, яма рта, глаза., которыми он мигнул несколько раз. Согнул пальцы, и, разгибая их по одному — пересчитал. Пошевелил пальцами ног. Но — откуда он? И — куда плывет? И что — все-таки — было прежде? Он изо всех сил напряг мозги — и… ничего… Темный, как всё здесь, лист. Наверно, ему стерли память. Такое бывает.

Но где же выход? Он попытался на ощупь понять, из чего сделаны стенки — и тут же занозил ладонь… Так, ясно — неошкуренное дерево. Причем щели не прощупывались. Не отыскал он и двери — ни маленькой, ни большой, казалось, трюм выдолблен из цельного куска дерева… Он понюхал стенку: нос упирался в нее — сосна? Или ель? Но… что же это за потешный корабль? И… и как он здесь очутился?

Но тут снаружи что-то случилось: завыл ветер, и его вместе с еловым трюмом переметнуло несколько раз вокруг какой-то оси. Что же это?! Неужто корабль потерпел крушение — и пойдет сейчас ко дну? Волны с шумом бились о внешние стены трюма. Он заелозил руками и ногами, стараясь ударить в стенку но удары — без размаха — получались слишком слабыми, а стены были слишком прочны. Тогда он заорал: «Спасите! Эй, люди! Есть тут кто-нибудь живой? Эй, на корабле! Выпустите меня!» — Он так бился, извиваясь в тесноте трюма, что в конце концов устал и, отчаявшись, в изнеможении затих.

И вдруг ему ответили. Смачным чихом. Он оцепенел — потому что чихнули совсем рядом, в самое ухо. Может, море ухнуло в сквозину трюма?! Выходит, в трюме — течь?! Но ничего не видать: темно по-прежнему. Или там за стенками — ночь? Но если бы появилась дыра в стене — он бы ощутил движение воздуха или в трюм стало бы заливать. А ведь — ничего… Он дотянулся кончиками пальцев до уха — и пощупал: мокрые брызги от чиха.

— Кто здесь? — спросил он безнадежно и повторил вопрос несколько раз, на разные лады, чтобы послушать звук собственного — резонирующего — голоса.

— Это бочка, — ответил кто-то.

Он задрожал от радости — он мог бы поклясться, что это не его голос и не эхо его голоса — и переспросил:

— Бочка?! О, Бочка, это ты говоришь со мной?

— Я тебя не вижу, — отвечали ему невпопад.

— И я тебя, — сказал он и осторожно поинтересовался: — Разве бочки умеют разговаривать?

— Ха-ха-ха, — засмеялся невидимка. — Да нет, я не бочка. Бочка — вокруг нас. Это мы с тобой в бочке, понимаешь?

Он понял. Он отлично все понял. Он и сам уж догадывался. Значит, их замуровали — и сбросили с какой-нибудь вершины в воду. Выплывут — хорошо, не выплывут — туда им и дорога!.. Но — за что? Что они сделали?!

Так, но как же обладатель голоса поместился в бочке — тут и для одного-то места мало. И ведь он не чувствует Другого — ни рукой, ни ногой,

ни спиной, ни боком, ни темечком, ничем. Он и не видит его — так же, как не видит себя. Только слышит.

— Где ты? — осторожно спросил он.

— Это ты где? Ты мне совсем не мешаешь, тут тесно, но я тебя совсем не чувствую.

— И я, — сказал он и повозился, но так никого и не коснулся — только приложился лбом о стенку.

Тут какое-то смутное воспоминание пришло ему на ум: мать и дитя, заточенные в бочке… Но — кто из них мать, кто — дитя?

— Ты — моя мать? — спросил он, смешавшись; голос Другого показался ему женским.

— Ха-ха-ха, — раздалось в ухе. — Вот уж нет.

Он заволновался: потому что уж он-то матерью быть никак не мог, он не помнил, чтобы у него были дети, он ничего про них не знал. Дай… говорил настолько низким голосом, что… Тогда — может…

— Я — твой отец?! — спросил он настороженно.

— Глупости, — отвечали ему. — Ни ты мне не родитель, ни я — тебе.

Помолчали.

— Эй, — спросил он, — а как тебя зовут?

— Я не знаю, — отвечал явно погрустневший голос.

— Вот и я…

Он хотел сказать, что тоже не знает своего имени, но вдруг вспомнил… Вернее, прямо на бархате тьмы, замуровавшей взгляд, золотыми чернилами, каллиграфическим почерком кто-то выводил светящееся слово. Это и было имя…

— Меня зовут… — начал он, но внезапно снаружи случилось что-то необратимое — знать, бочку вынесло на берег, шваркнуло о твердь и выбило дно: яростный режущий свет накрыл его с головой, ослепив и замучив.

И еще — разнобой шумов и голосов, мельтешение предметов промельки невнятных тел, какое-то стремительное движение до смерти напугали его… В конце концов он нашел выход: потерял сознание.

Открыв глаза, Сана огляделся в поисках обломков бочки, но их не было. Наверное, унесло водой. Но морем здесь и не пахло, в этом месте не было даже какого ни-то паршивого озерца или пиявочной лужи… Никакой воды, куда ни кинь взгляд.

Он остолбенел, обнаружив, что Берег, куда его выбросило, геометрически прост. Берег — это куб. Правда, куб не был пустым, по краям он оказался заполнен различными вещами и предметами, назначение которых ему было смутно известно. Да и куб, строго говоря, назывался по-другому: да, это жилое помещение, небольшая комната… Он огляделся: видимо, спальня… Или — детская? Первое, что бросается в глаза — спирально закрученная, могучая, толщиной в руку, проржавевшая пружина, с крючком на конце, который вдет в потолочное кольцо, на пружине висит плетеная зыбка, выстланная узорчатым рядном, с петлей для ноги. Рядом с люлькой, у стены, — железная койка, закинутая лоскутным одеялом.