Орина дома и в Потусторонье
Шрифт:
— А поцему меня не пожвали? Шоблались тут, подалки лаждают, шампаншкое глушат, а меня не жовут?! Шами-то пили-ели в швоей жизни, школько хотели, а я? Я ведь тоже хоцу, я-то никогда уж не поплобую шампаншкого, и вообще ницего… Даже молоцка мамкиного… а-а-а-а…
— Я тоже этой гадости никогда не пробовала, — сказала Марфа, кивая на шампанское. — И нисколь не жалею!
— А я жалею! — с перекошенным личиком закричала Каллиста. — И меня — поцему не пожвали?! Поцему? А? — мертвушка положила подбородок на край стола.
— Сюда никого не зовут, все сами приходят, по своему желанию, — сказал Ефрем Георгиевич.
Марфа закивала, наклонилась над девочкой и горячо зашептала:
— Вот и ты пришла, невинно убиенная, ангельская душа… Мы с тобой обои пострадавшие… У меня головушка-то тоже ведь пробитая… Да и Ефрем с Сашкой-солдатом — которого на войне стрелили, — мученики. Только мы с имя много чего повидали перед смертью, а ты в неведении осталась, удачница ты! Зла не видела земного! На небо полетишь!
Паучок, сорвавшийся было с паутинки, отыскал уцелевший обрывок и, перебравшись на него с круглого края бутылки, отважно пополз кверху, на ходу хозяйственно сматывая паутинный канат себе в брюхо; полз циркач под самым носом Мими. Та скосила глаза и некоторое время наблюдала, а когда невежа перелез ей на нос, взвизгнула и, прихлопнув паучка, затараторила: а я, дескать, тоже мученица, ну и что, что от венериной болезни погибшая, а не от топора! Думаете-де, сладко без носу-то ходить, когда все в тебя пальцем тычут? Ох, горько это, а заживо-то гнить да смердеть еще гаже! Смерти-то ждешь, как избавленьица! — и пощупала свой носик — на месте ли он (нос, в отличие от паучка, был цел).
— А кто от рака помрет — тот тоже мученик, мне так сказали! — вмешался мужик с голосом-инструментом. — Мне обещали, что я своим нечеловеческим страданьем перечеркнул грех…
— Кто сказал? — машинально переспросил председатель.
— Ну, так… — замялся новичок. — Люди сказали…
Мими стала хохотать, а мужик, покосившись на нее, загорячился и, отняв руку от лица, — которое оказалось вполне обычным: ни волчьей пасти, ни заячьей губы, ни даже страшных следов раковой опухоли не имелось, — протрубил:
— Из верных источников стало известно! Мне передали… Мне обещали! Бояться, мол, нечего!
— Ну, раз обеща-али, — протянул Ефрем Георгиевич и направился к новичку.
А тот вновь прикрылся ладонью, пробормотав: дескать, у меня трубка в горле специальная, с ней и похоронили…
Тут председателя отвлекла забытая было Каллиста, она с ножками взобралась на стул и махнула ручонкой в сторону последней горенки, где в своей чудесной зыбке благополучно дрых младенец, прокричав:
— Вы к ней плилетели на именины! И день ложденья у ней есть, а у меня нету — только день смелти! Ко мне никто никогды не плидёт… И даже стишков я не знаю никаких — лассказать не могу! Только песенку могу вам спеть, котолую мамка пела… — Мертвушка встала, руки по швам, и затянула: — А лека бежит, зовет куда-то, плывут сибилские девца-ата навстлецу утленней зале, по Ангале, по Ангале, навстлецу утленней зале — по Ангале!
Исполнив, что смогла, Каллиста поклонилась публике и, сорвав жидкие аплодисменты, продолжила:
— Я бедная, отцом в утлобе убитая. Но я тоже хоцу подалоцек сестлице сделать, да… Я, хоть убитая, но я добленькая, да! Пускай… пускай она тоже не оцень много повидает зла на земле…
Сана внутри своей Купальщицы вздохнул с облегчением, но мертвушка тут с торжеством договорила:
— И вообще всего… Пускай сестлицу велетёнышко уколет, когда ей семь годоцков исполнится — и она умлёт!
Все дружно ахнули, а Сана, заторопившись, с большим трудом нашел выход из фарфоровой статуэтки, оказавшийся в пятке Купальщицы.
Мертвушка же, отбивая ножками радостную дробь, хвастливо договаривала:
— Вот какой у меня холёсый подалоцек! Вот какая я добленькая девоцка!
Сана же вихрем прилетел к столу, от волнения забыв, что выглядит не человеком, и не подумав: вдруг и эти не увидят его… А главное: не услышат…
Но эти увидели. И услышали.
Сана, заклубившись перед лицом председателя, торопясь, выговорил:
— Прошу слова!
Ефрем Георгиевич быстро кивнул: говори-де.
— Заключительное слово! — воскликнул Сана. — Она не умрет — только три дня будет спать беспробудным сном. Вот мой дар! Я последний сказал! Мое слово последнее! — но, увидев скептические мины на лицах слушателей, понял, что этого мало, чтобы перебить пожелание Каллисты, и упавшим голосом добавил: — Да, и, конечно, все ваши дары пойдут прахом — после семи-то лет… Не станет она ни красавицей, ни скромницей, ни трудолюбием не будет отличаться, ни послушанием, ни отвагой, ни верностью, богата и знаменита тоже не будет… И… родовое упрямство будет налицо…
— Ничего, зато жить будет! — воскликнул Сашка-солдат, подняв голову от протокола ночного заседания.
А Сана — про себя уже — добавил: «Разве только иногда — редко-редко — проблески будут: ведь что-то же должно остаться, какие-то следы дажбы…»
А Каллиста принялась тут плакать, не утирая слезок, которые капали и капали в пустой бокал, взятый мертвушкой со стола.
Мими тоже разревелась — дескать, бедная, бедная девочка, но кого она жалела: живую или мертвую — Сана не понял.
— Хорошо хоть грамотной станет, — пробормотал председатель и вгляделся в Сану: — А ты кто ж таков будешь?
Сана пожал несуществующими плечами: он бы и сам хотел это знать.
— Вроде не из наших, — задумчиво сказала Мими и, сняв с веревки высохший платочек, старательно высморкалась и засунула платок за край лифа.
Но тут скончавшийся от рака вновь подал свой странный инструментальный голос:
— И… и… и она что ж — убивицей станет?! Нет, не надо… Зачем я… Зачем я пожелал… Отказываюсь, ничего не хочу, никаких поблажек мне не надо, заберите назад ваши обещанья-а! — мужик задрал голову кверху и затрубил горлом на одной ноте.
— Да успокойтесь вы, что ж так кричать-то! — подбежала к новичку Мими и, схватив бокал со слезками Каллисты, подала горлопевцу: — Вот, выпейте валерьяночки!
Тот одним глотком замахнул слезную жидкость. А переставшая плакать мертвушка спрашивала:
— А подалоцки тогда кому? Такие холёсые подалки, они — кому?! Пускай тогда они моей лодной сестлёнке достанутся! Я ей пеледаю ваши далы — вот так вот!
— Ну, не все дары-то, — сказал Сашка. — Ведь некоторые из дарщиков к твоей будущей сестрице никакого отношения не имеют…