Ориноко
Шрифт:
— Тринадцать выстрелов, — побледнев, доложил ему сержант, когда стрельба наконец прекратилась. — Тринадцать выстрелов.
— Нет! — покачал головой вождь-чаима. — Девять!
Ошибались оба: у Арасибо было только семь ружей.
И тут вдруг в другой части леса снова прогремели выстрелы. Это давал о себе знать Кокуй.
— Сто чертей! — скрипнул зубами сержант.
Он как ошпаренный бросился на площадь и стал созывать всех своих людей: как испанцев, так и индейцев. Мы смотрели на него как на помешанного.
— Отчего этот парень так всполошился? — обратился я к дону Эстебану, пожимая плечами, и добавил: — Без стражи все его пленники разбегутся.
Судя по всему, дон Эстебан готов был взорваться: глаза его метали молнии, пот выступил на лбу и обильно струился по лицу.
— Что все это значит? — снова выкрикнул он сдавленным голосом, и трудно было понять, то ли взбешенным, то ли испуганным.
— Сейчас я все объясню вашей милости! — ответил я я, обратившись к Манаури, добавил: — Все, что я скажу дону Эстебану, переведи присутствующим здесь на аравакский.
Затем, повернувшись к испанцу, громко отчеканил:
— Ты спрашиваешь, ваша милость, что означают эти выстрелы? Они означают, что вас, сеньоры, почтенных наших гостей, я честь имею покорнейше просить вести себя спокойней, без всяких лишних волнений. Означает это также, что ни теперь, ни позже я не дам вам ни одного обитателя этих берегов для работы в Ангостуре или где-либо еще.
— Что? Что, сударь? Ты что плетешь? — Жилы вздулись у него на висках и на шее, глаза вылезли из орбит. Судорожным движением он схватился за пистолет, торчавший у него из-за пояса.
— Бога ради! — Я был сама любезность. — Не надо так гневаться, ваша милость. Взгляни, будь добр, за мою спину.
Он взглянул — и это помогло. Там стоял Арнак с нацеленным на него ружьем.
— Я уже упоминал однажды в этом почтенном обществе, — сказал я, — что нам доводилось расправляться с вашей милости соплеменниками, ибо они недооценивали наших сил! Ужель и на этот раз предстоит событие столь печальное?
Моя уверенность и спокойствие умерили его пыл. Наконец-то он стал, кажется, прозревать и смотрел на меня так, будто хотел насквозь пронзить взглядом.
— Сержант вашей милости чрезмерно горяч и не слишком умен, — продолжал я. — Не откажи, ваша милость, посоветовать ему не принуждать нас вопреки нашей воле оборвать раньше времени его ценную жизнь!
Дон Эстебан, скрипя зубами, последовал моему совету и отдал своим солдатам соответствующий приказ. После первых минут горячки испанец стал обретать равновесие духа и, прищурив глаза, присматриваться к окружающему внимательно и настороженно.
— К чему все же ваша милость клонит? — вдруг прямо спросил он.
— К миру и согласию.
Он вонзил в меня взгляд, словно стилет.
— Это издевка?
— Упаси бог!
— Ты, ваша милость, намерен прибегнуть к насилию?
— Только в случае необходимости.
— Но, надеюсь, ты не сомневаешься, что и мы умеем стрелять?
— Дон Эстебан, кто посмеет в этом усомниться? — Любезным поклоном я выразил свое согласие. — Но сопротивление ничего вам не даст — силы слишком неравны. Если дело дойдет до перестрелки, вы доставите нам крайнее огорчение печальной необходимостью лишить всех вас жизни, прежде чем вы успеете произнести «Отче наш». А жаль!
Наступила минута тягостного молчания. Дон Эстебан понял — с моей стороны это не просто похвальба. Он окончательно подавил в себе гнев и усмирил злобу, которых не на ком было сорвать. С изменившимся, все еще покрытым бледностью лицом, он смотрел на меня озадаченным взглядом, словно только теперь впервые меня увидел и вдруг обнаружил нечто совершенно неожиданное. Он смотрел не только обескураженно, но с каким-то застывшим удивлением.
— Дон Хуан, ты сам дьявол! — пробормотал наконец он. — Но не думай, что убийство испанца на этот раз обойдется тебе безнаказанно! Не забывай, кого мы здесь представляем!
— Ну и что? Разве коррегидор в Ангостуре — господь бог? Вы, кажется, снова переоцениваете свои силы!
— Послушай! — выкрикнул испанец возмущенно. — Ты в Венесуэле, во владениях его королевского величества Филиппа Пятого.
— Я в бескрайних глухих лесах, где ни один белый пока не обрел еще власти! — воскликнул я, перекрывая его голос, но тут же взял себя в руки и уже тише добавил: — Ты говоришь, здесь владения испанского короля? Отчего же тогда ты ведешь себя так, словно находишься в чужой стране и грабишь врагов? Почему сам забываешь, что находишься в Венесуэле?
Я резко поднялся с табурета, подошел к испанцу и, в упор глядя ему в глаза, твердо проговорил:
— Дон Эстебан! Довольно изысканной болтовни и пустопорожних споров! Поговорим наконец как разумные люди, к которым мы себя пытаемся причислять. Я не случайно минуту назад говорил о мире и согласии. Больше здравого ума, сеньор, меньше самонадеянности! У нас общие враги и общие интересы, нужно только смотреть чуть дальше кончика собственного носа. И впрямь ли ваша милость печется о благе Венесуэлы? Если так, то хорошо! Прими тогда к сведению, что вместе с этими индейцами я намерен оказать вашей стране большие услуги и охранять ее границы, если только ваше неблагоразумие этому не помешает…
И тут я выложил ему все, что знал об акавоях, об их предполагаемом нашествии на берега нижнего Ориноко — нашествии, слухи о котором доходили уже до ушей дона Эстебана. Знал он и то, что акавои готовят нападение не по своему почину, а подстрекаемые голландскими плантаторами, обосновавшимися в бассейне реки Эссекибо. Во всяком случае, после того как я раскрыл дону Эстебану более широкий и глубокий смысл этих планов, состоявший, вероятнее всего, не просто в нападении на венесуэльских индейцев, а — кто знает? — не в территориальных ли притязаниях голландцев на устье Ориноко, а значит, на территорию Венесуэлы, глаза испанца вспыхнули новым блеском: он понял. Понял, что такая возможность действительно реально существует, ибо уроки истории прошлого доказывали, что голландцы, англичане и французы однажды уже сумели вторгнуться на испанские земли, в Южную Гвиану, и там силой кулака обосноваться.