Орланда
Шрифт:
— Ты только вообрази! Отец и двое братьев, Ренье и я — Мальбруки хреновы! — летим пятнадцать или двадцать часов самолетом, причем из Парижа либо с пересадкой в Токио, в Гонконг на каком-нибудь жутком драндулете, в аэропорту стоит «под парами» наемный автомобиль, и вот пятеро важных мужчин в костюмах с кейсами в руках сходят с трапа — берегись, город, гангстеры идут! Нас сопровождают неестественно чинные банкиры, они везут нас смотреть эскалаторы — смотреть, смотреть и еще раз смотреть! Необходимо оправдать затраты на поездку, так что придется смотреть внимательно, до черных мух в глазах, и тогда уж обратно — в гостиницу, а банкиры, естественно, ужинают с нами, мы разговариваем, а на следующий день все сначала. Разворачиваются и изучаются планы, Бордье задают вопросы — ты и представить себе не можешь, какие невероятные вопросы они умеют задавать! Езда — так езда, говорит старик, и сыновья дружно кивают. А вы можете
— Ты не можешь их разубедить?
— Клиентов стоимостью в пятьсот миллионов долларов, желающих еще больше раздуть общую смету, неразубеждают!
Алина машинально произнесла несколько сочувственных слов, но мысли ее витали где-то далеко. Она целых два дня устраняла из подсознания пломбир и вот теперь в бешенстве спрашивала себя: неужели я достигла того возраста, когда баб начинает тянуть на «свежатинку»? Собраться ей удавалось только за работой. Алина находила чисто библиографические «раскопки» безумно скучными и потому «посадила» двух студентов на тему полового созревания, а теперь вот была очень рада, что они пока ничего не нарыли.
Текст ее лекции был готов уже в воскресенье, но она продолжала писать и постепенно у нее рождалась полновесная статья — именно такая, как она любила. Алина знала наперед, какой будет судьба этой статьи: ее прочтут несколько человек, скажут: «О да…», «Интересно, интересно…» — и забудут. В этой ситуации на выручку приходила природная скромность: удовольствие ей доставляли размышления, на остальное она плевать хотела! Но Алина находила оскорбительным то и дело натыкаться в своем мозгу на образ белокурого молодого человека, который смотрел ей прямо в глаза и весело смеялся: неприличную навязчивость она могла — ну естественно! — объяснить только неуместным для уважающей себя женщины плотским влечением. Увидев его перед своей дверью, Алина почувствовала, что ее затягивает какой-то злой вихрь, и сказала себе, что была наивна, отбросив как дикую идею о том, что он хочет ее соблазнить и что ей следовало отбрить его гораздо жестче и решительнее, а она вела себя, как девчонка, и нечего упрекать мальчишку за то, что он этим воспользовался. Алина не узнавала себя в женщине, которая идет есть мороженое с незнакомцем, и приписывала гневу на себя самое нервное возбуждение, возраставшее по мере того, как машина удалялась от истинной причины этого возбуждения.
А эта самая «причина» стояла, застыв от изумления. Орланда не был готов к тому, что испытает такую острую боль из-за расставания, у него внезапно перехватило дыхание. Разве он — не счастливейший из беглецов? И вообще, что он здесь делает, зачем пришел? У него больше нет ничего общего с этой квартирой, а если ему не хватает бугенвиллей, так он посадит их под окнами дома на улице Малибран! Орланда готов был притопнуть ногой, как двенадцатилетний мальчишка, но рана была так болезненна, что он побледнел и пошатнулся. Пришлось вспомнить заветы мадам Берже:
— Я, наверное, голоден.
Егомать свято верила, что душевные беды напрямую связаны с состоянием пищеварения.
Тут-то все и изменится.
Алина сидит за столом, она напряжена, она нервничает, не может заставить себя слушать то, что ей говорят, думает только о молодом блондине и странным образом забывает гипотезу о «свежей плоти». Он живет в ее голове, как те навязчивые мысли, что рождаются у нас в горячечном бреду. Когда Алине было лет пятнадцать, она заболела бронхопневмонией и всю ночь, пока не подействовали антибиотики, повторяла имена актеров, игравших в фильме, который смотрела накануне: она стонала от исступления, понимая, как глупо то, что происходит, но ничего не могла с собой поделать. К несчастью, теперь она не может позволить себе застонать на обеде у Денизы, поедая без малейшего аппетита спаржу по-фламандски! А Орланда смотрит на отвратительный кусок свинины, лежащий на тарелке, и спрашивает себя, куда подевался его аппетит. С самого Парижа им руководят сменяющие друг друга посылы, и вот вдруг ничто никуда его не подталкивает, он ничего не планирует, желания отсутствуют, ему плевать на это тело, в котором так забавно существовать, перед глазами у него стоит Алина, вот она подпрыгивает от неожиданности и удаляется, а его неодолимо тянет к ней. Алина тем временем забывает ответить Шарлю, чьи мысли так заняты проблемой под названием «Вита Сэквилл-Уэст». Дорогой наш Шарль, он перечитал отрывок личного дневника Вирджинии, который абсолютно подтверждает его теорию, молчание Алины Шарль воспринимает как капитуляцию, и это его радует, а вот Альбер в недоумении — он знает, что Алина работает в совершенно ином направлении… Орланда с яростью отталкивает свою тарелку — это мясо несъедобно! — и спрашивает хозяина ресторанчика, как называется заведение, в котором ему испортили ужин, и как это повару удалось загубить честный кусок свинины, а потом выходит, хлопнув дверью… Алина вздрагивает и слышит — черт, да что это со мной?! — свои слова, обращенные к Шарлю: «Да заткнись же ты, надоел!», — за столом на несколько мгновений повисает тишина, но положение спасает Дениза… Орланда несется вперед, точно зная, куда именно он направляется, хоть и спрашивает себя, что будет там делать… мелькают улицы… Алина задыхается… Орланда бежит все быстрее, он пересекает проспекты, не глядя по сторонам, и машины отчаянно тормозят, чтобы не раздавить его, оказывается наконец на улице Флоренции, останавливается как вкопанный и смотрит на окна второго этажа… Алина застывает, подцепив вилкой кусок шоколадного торта, она почти не дышит, но внезапно успокаивается, как будто оказалась наконец в центре циклона… Орланда садится в проеме двери, он почти отдышался, гонка по городу утомила его, возможно, он даже задремал… а Алина, совершенно расслабившись, кладет в крошечную чашку кофе два куска сахара… вечер окончен.
Она не удивилась, увидев его внизу, но ничем себя не выдала, а когда Альбер спросил, чем вызван ее тон в разговоре с Шарлем, весело ответила, что даже слишком вежлива, потому что, по правде говоря, больше всего на свете ей хотелось вывалить ему на башку спаржу из своей тарелки.
— В такие моменты я благословляю твою мать и то воспитание, которое она в тебя затолкала, — иначе мы растеряли бы всех друзей! Хотя — увы! — это лишает нас удовольствия посмотреть на Шарля, посыпанного крутыми яйцами и облитого растопленным маслом…
День пятый: вторник
На следующий день, в шесть часов, он был перед ее дверью.
— Чего вы от меня хотите? — спросила она.
— Пойдем поедим мороженого.
Нет, так нечестно, необходимо для начала описать во всех подробностях день Орланды. Он жаждет снова увидеть Алину, я разделяю его нетерпение и могла бы — не приведи Господь! — пренебречь своими обязанностями рассказчика. А дело в том, что Орланде не удалось избежать визита Мари-Жанны.
Он надежно запер входную дверь и снял трубку с телефона, но в половине восьмого его разбудил бешеный стук в дверь. «Не открою!» — сказал он себе, но через пять минут сдался. Заплаканная девушка упала ему в объятия.
— Значит, ты и правда больше меня не любишь?
Орланда не был излишне совестлив, но ему не понравилась процедура разрыва чужих отношений.
— Ну-у, в общем-то… да!
— Что случилось? Все было так хорошо! У тебя кто-то появился?
Я, конечно, наделена более чем требовательным чувством долга, но не нахожу в себе сил повторять здесь привычные заклинания, произносимые людьми при расставании. Мари-Жанна плакала, бушевала, умоляла и не понимала ровным счетом ничего из того, что с ней происходило.
— У нас были такие планы…
Ситуация была тягостна — как для Орланды, так и для меня, он выдержал четверть часа, потом начал грубить. Она спрашивала, чем он недоволен, а поскольку Орланда понятия не имел, в чем Люсьен Лефрен мог бы упрекнуть бедняжку, он просто молчал. Вот каким вышел финал.
— Ты влюбился в Амурадору?
Орланда заржал. Ничто в мире не ранит тебя сильнее, когда ты страдаешь, чем умирающий от смеха человек. Выбегая, Мари-Жанна так сильно шваркнула дверью, что сверху посыпалась штукатурка. Орланда был смущен, но почувствовал облегчение: осушив слезы, он попытался снова заснуть. Увы! Обладая только половинкой души, Орланда не был лишен чувствительности, так что ничего у него не вышло. Он оделся и вышел купить хлеба, масла и кофе, приготовил завтрак и вернулся к чтению «Муссона». Очевидно, в какой-то момент Мари-Жанна положила телефонную трубку на рычаг, а он этого не заметил, так что звонок застал его замерзшим и совершенно вымокшим под тропическим ливнем, и он ответил, «не приходя в сознание».
— Это ты, Люсьен?
«Нужно побыстрее привыкнуть к этому имени!» — сказал он себе.
— Да.
— Это Анни.
«Надеюсь, у него не было еще одной любовницы!» — в ужасе подумал Орланда.
— Да.
— Ты хоть поздоровайся. Твое величие от этого ничуть не пострадает!
Он пробурчал что-то невнятное.
— Прекрати, Люсьен! Я знаю, ты на меня злишься, но мы все равно должны поговорить. Что происходит у вас с мамой?
Ага! Так это его сестра! И зовут ее Анни. Он не терял бдительности.