Орланда
Шрифт:
— Вы меня знаете?
— Вы преподаете литературу и пишете диссертацию о Прусте.
— Вы читали?
— Почему вы сомневаетесь?
«Я должна прервать разговор и вернуться домой! — говорила себе Алина и не трогалась с места. — Почему я стою здесь и говорю с этим парнем, которого не знаю, пусть даже он заявляет, что мы встречались?» Нервозность, болезненное ощущение пустоты в душе, возникшее на вокзале и вернувшееся несколько минут назад, чтобы терзать ее, раздражение — все исчезло, но она этого не осознавала, за ощущением неловкости ее коварно подкарауливал блаженный покой.
Орланда не спускал с нее глаз.
— Неужели я так мало похож на цивилизованного человека?
Она пробормотала какие-то приличествующие случаю возражения, что весьма его позабавило.
— Вы так вежливы,
И Алина внезапно осознала, что готова рассмеяться — так точно он оценил ее характер!
— Пойдемте выпьем где-нибудь! — позвал он.
— Да здесь негде!
— Ну да, конечно, я и забыл!
Площадь Константена Менье по диагонали пересекает авеню Мольера, от двух других углов отходят улицы Роденбаха [5] и Мютюалите: в этом квартале Литература и Искусство превалируют над гражданскими доблестями и имен великих военачальников вы здесь не найдете. Старые здания и особняки превращены в многоквартирные дома, так что в радиусе пятисот метров нет ни магазинчика, ни кафе.
5
Роденбах, Жорж (1855–1938), бельгийский писатель. Писал на французском языке. Символист и социальный пессимист. Автор романов «Мертвый Брюгге», «Звонарь».
— …разве что у мороженщика на углу, — добавила Алина, не узнавая себя.
— Тогда вперед.
Она попыталась удержаться на уровне здравого смысла и повторила:
— Это невозможно! Я вас не знаю.
— Вы и предположить не можете насколько, — ответил, смеясь, Орланда.
Надеюсь, я дала вам почувствовать, как непривычно Алине с ее изысканным воспитанием идти по улице рядом с молодым человеком, который не был ей представлен, и обсуждать с ним первую главу «Поисков», говорить о глупости тетушек, не способных с естественной милотой поблагодарить Свана за присланное шампанское.
— Вам следовало яснее показать, что это предваряет беседы посвященных: они объясняются иносказаниями, отгораживаясь таким образом от чужаков, очерчивая круг избранных и указывая на изгоев, в кои записаны и герцогиня де Германт, и госпожа де Вердюрен.
— Я никогда так четко все это не формулировала!
— Конечно, — кивнул он. — Логика ваших рассуждений требует, чтобы вы показали этих персонажей как две стороны одной медали, но вы почему-то этого не делаете. Только не говорите, что вам эта мысль не приходила в голову.
— Вы правы, но пятнадцать лет назад это вызвало бы скандал.
— Единственная разница между ними в том, что одна нравится рассказчику, а другую он находит смешной. Они похожи как две капли воды, но у герцогини есть привилегия рождения, подобная дорогой одежде, а Вердюренша принимает гостей у трактирщика, который поставляет ей продукты.
— Стоп, здесь я вас остановлю! Не помню, чтобы в романе упоминался трактирщик!
— Это всего лишь фигура речи. Светской женщине завидуют, потому что у нее есть личный повар: кстати, стоит посвятить одну главу кухне, столу, выбору блюд…
— Да это наверняка кто-нибудь уже сделал! О Прусте все написано.
— Мне понравилось, что вы показали, как страсть к матери становится провозвестницей любви к Жильберте, ревности к Альбертине и даже странного влечения к госпоже де Германт. Подумать только — к этой краснорожей тетке с длинным носом и глазами навыкате!
Втянувшись против собственной воли в разговор, Алина все время спрашивала себя, почему ей так знакома его манера вести беседу.
— Навыкате? Я не совсем согласна: у нее пронзительныйвзгляд, блуждающий— когда она скучает в церкви, он бывает нежным или рассеянным, но глаза навыкате… Нет! Вы ведь имели в виду госпожу Вердюрен?
— Я и сам теперь не знаю — они так похожи!
Они сели за столик и так увлеклись своим веселым обсуждением Пруста, что удивились, когда официантка вторглась в их общение, предложив меню.
— Два пломбира, — заказал Орланда.
— Но как?..
— Вы ведь это хотели заказать, разве нет?
— Да, — почти прошептала в ответ Алина.
Он повернулся к официантке:
— И с двойным шоколадным соусом, пожалуйста.
А потом добавил — в сторону Алины:
— Видите, я действительно вас знаю.
У Алины мелькнула мысль: «Он не мог узнать о двойном шоколаде из моей диссертации», — но она отогнала ее, как назойливую муху. А Орланда увлеченно продолжал:
— А маркиз д’Осмон? Помните маркиза? Он умирает, а герцог и слышать не желает о кузене, он и не собирается отказываться от ужина у госпожи де Сент-Эверт.
Каким оживленным и радостным становится их разговор, как только Алина забывает — должна сказать, происходит это очень быстро! — о непривычности ситуации: она ест мороженое с незнакомцем. Орланда отправился на площадь Константена Менье «на автопилоте», а оказавшись там, не спрашивал себя, что он здесь делает, он просто ждал Алину — самым естественным образом, как если бы у них было назначено свидание… И не ошибся — пять минут спустя она появилась. С самого начала всей этой истории импульсивность Орланды вознаграждается, так с какой стати ему менять стиль поведения? Но чего он добивается, распинаясь тут о маркизе д’Осмоне? Черт возьми, сколько бы я ни «рылась» в его душе, нахожу там одно — он забавляется. У него невинный вид, он пользуется случаем получить удовольствие и не видит дальше собственного носа — а нос его, надо признать, очень мил. У него характер ребенка, обладающего знанием взрослого человека (которым он пользуется только в случае надобности), и полное веселой жизненной силы юное тело. Алина забавляет его: интригуя, Орланда наслаждается не меньше, чем в прошлую пятницу, когда он завлекал мужчину в кашемировом пальто. Когда она смущена или сбита с толку, он ловит кайф и не спешит к ней на помощь. В нем нет злобности — это обычная детская жестокость. Не будем забывать, что, с его точки зрения, Алина была тюрьмой: сбежав, он возвращается играть к стенам, которые казались непреодолимыми, и насмехается над тюремщиками, которые его не узнают. Этот вор-счастливчик не боится никакой полиции: кто догадается о его мелкой краже? Уж во всяком случае, не юристы! В Уголовном кодексе нет ни слова о том типе преступления, которое он совершил, украв половину души у женщины и тело у мужчины. Его никто не разоблачит: первая ничего не заметила, второй вроде как исчез. Жалобу подавать некому. Да и вообще, только вообразите себе комиссара полиции, который принял бы подобную жалобу! Его немедленно отправили бы на освидетельствование к психиатру, ведь совершенное Орландой априори невозможно.
Я словно слышу вопрос, который мне могут задать:
— Так почему же, мадам, вы утверждаете, что он все-таки это осуществил?
А что я могу поделать, если стала свидетелем невозможного? Мориак говорил, что видел свою Терезу в суде, Максим Дюкамп заявлял, что подарил Бовари Флоберу, а вот Питер Чейни никогда не утверждал, что Лэмми Коушен — реальный персонаж. Романистов часто спрашивают, верят ли они, что их истории правдоподобны, а все потому, что путают их с журналистами, чей долг — быть серьезными. Я заявляю, что Орланда это сделал, и не боюсь никого, кто захочет доказать обратное. Можно доказать существование чего-то. Гораздо сложнее ответить на вопрос: можно ли доказать, что это «что-то» не существует. Ведь если что-то прежде не совершалось, это вовсе не означает, что оно никогда не свершится в будущем. В 1910 году Пруст еще не написал «В поисках утраченного времени», однако совершенно неоспорим тот факт, что он вполне могнаписать этот роман.
Орланда порочен, не спорю, он безнравственен — как герцог де Германт, ничего не желающий слышать о том, что кузен при смерти. Послушаем, кстати, что он сейчас говорит Алине.
— Безнравственность герцога не в том, что ему плевать на смерть кузена, тот для него — пустое место, но в том, что он притворяется, будто презирает званые ужины, а сам готов душу продать, лишь бы не пропустить ни одного!
— И Ориана ведет себя ничуть не лучше герцога, когда двумя минутами позже отказывается слушать Свана, а ведь тот сообщает ей, что ему осталось жить три или четыре месяца! Она делает вид, что воспринимает его слова как шутку.