Орлы и ангелы
Шрифт:
Послушайте, кричит мне вслед старик, мне всего-то и нужно найти одну улочку.
Я останавливаюсь, проклиная себя за навыки вежливости, приобретенные в детстве.
Как называется улочка, спрашиваю.
И слишком поздно соображаю, что соответствующую справку он мог получить и у продавщицы.
Рёмергассе, говорит он.
Я закрываю лицо руками.
Да что с вами, спрашивает он.
Какой номер дома?
Двадцать один, говорит он.
Это я мог бы угадать заранее. Уже долгие недели все вокруг меня, включая любую мелочь, вертится по одной и той же строго предписанной
Что ж, пойдемте, тихо говорю я ему.
Когда он наклоняется поставить чашку на тротуар, крышка его саквояжа раскрывается, и я вижу в глубине металлически поблескивающий предмет. Блюдце и ложка тренькают, коснувшись земли, старик распрямляется, лицо его после наклона налилось кровью.
Откуда вы, спрашиваю.
А вам какое дело, любезно отвечает он.
Вы определенно не из Вены, говорю. Но и через границу Евросоюза вас бы с ТАКИМ багажом не пропустили.
Удивительно, что вы так хорошо информированы, говорит он. Информация — это главное. Куда главнее денег, любви и сигарет.
Мы пускаемся в путь; идти ему еще тяжелее, чем мне, через несколько шагов я беру у него саквояж. Полвечности уходит у нас на то, чтобы пройти по переулку под гору, но у меня нет ни малейшего желания поддержать его покрытую свиной кожей руку.
Пока я отпираю, он стоит прислонившись к стене, потом, в абсолютно темном буфере между первыми и вторыми воротами я слышу у себя за спиной его кряхтенье.
Минуточку, говорю я.
Мы бочком пробираемся мимо зеленой «асконы», я извлекаю из зарослей единственный стул — металлическую конструкцию, покрытую тонким налетом ржавчины, — и ставлю под каштан. Старик тяжело опускается на сиденье.
Это ведь машина Лизы Мюллер, спрашивает он про «аскону».
Не сразу я понимаю, что он имеет в виду Клару.
Вы с места в карьер задаете серьезные и коварные вопросы, говорю я.
А вы хотите сказать, отвечает, что вы этого не знаете.
На первый взгляд может показаться, говорю я ему, что машина принадлежит одному из Лизиных знакомых. Но я как раз сейчас начинаю привыкать к тому, что первый взгляд бывает обманчив.
Очень важный этап, отвечает он. И когда вы его завершите, то приблизитесь к пониманию того, что истина, о которой мы все только и печемся, существует тоже только на первый взгляд, тогда как корень вещей и вовсе отсутствует. Однако всему свое время.
Я не философ, говорю я, и не верю в философию.
Ничего страшного, отвечает, философия в вас тоже не верит.
На этом мы и сойдемся, говорю я, протягивая ему руку. Меня зовут Макс.
Шницлер, отвечает он. Не Артур, [23] но родственная ему натура.
Это ведь не настоящее ваше имя, говорю я наугад.
Вы информированы еще лучше, чем я предполагал, отвечает. А что насчет вас? У вас есть фамилия?
Пожалуй, говорю, только какое вам до нее дело.
23
Артур Шницлер (1862–1931) — австрийский писатель и драматург; импрессионист.
Как
Исчезаю в «домике» подкрепить силы понюшкой кокса, оставляя его на какое-то время наедине с его наблюдениями. Он мне нравится. Возможно, дело в его подчеркнутой важности, возможно, в том, что я уже целую вечность не беседовал с подлинным интеллектуалом. Я исхожу из того, что он прислан Гербертом, и я рад, что это оказался он, а не кто-нибудь другой.
Порошок действует на меня хорошо, прежде чем вернуться во двор, я выкуриваю одну из его сигарет и гляжусь на себя в обкокаиненное зеркало. Не исключено, мне сейчас самое время окинуть мысленным взглядом всю свою жизнь, но это не удается. Зато я обнаруживаю, что мое лицо постепенно приобретает кубистские черты, складываясь из ряда по-разному затененных плоскостей, этого-то мне всегда и хотелось. В школьные годы, когда мне приходилось вдавливать палец в мясо, чтобы нащупать кость, я часто фантазировал перед сном, как мне под кожу щек вводят зонд и отсасывают жир, стекающий в подставленное ведро. Жир я представлял себе густым и мутным, вроде гусиного, на сковороде; ведро становилось все полнее, а на лице у меня неторопливо проступали черты, — так постепенно представал бы взору затонувший корабль, если бы гигантской помпой выкачали море.
Эта фантазия заставляла мое сердце биться быстрее, а мои толстые щеки — морщиться в улыбке, так я довольно часто и засыпал. Конечно, при этом не обходилось и без выкуренной перед сном «травки».
И сейчас я улыбаюсь. Вот он я. Ощупываю свои жесткие скулы, затем брови, растущие, как кажется на ощупь, прямо из кости. Я стал на кого-то похож. Пожалуй, на Шершу.
С очередным дымящимся окурком в пальцах выхожу из «домика», готовый, если что, юркнуть обратно. Шницлер сидит на стуле в той же позе, выглядит так, словно его тихо и тайно разбил паралич. Жак Ширак валяется на земле у него в ногах.
Хорошо тут у вас, едва завидев меня, кричит Шницлер.
Хотите стакан воды, спрашиваю.
Если это не составит вам труда.
Медленно и мучительно садится прямее, я подхожу к крану в другом конце двора и наполняю жестяную кружку. Он осушает ее залпом.
Уф, говорит он, чудесно. Нет ничего лучше утоления по-настоящему мучительной надобности.
Совершенно верно, говорю, и чем больше у нас мучительных надобностей, тем лучше.
Если вы и впрямь так думаете, говорит он, то вы тот еще типчик.
Такой пошлости я от него не ждал. Меня забавляет тот факт, что я на него злюсь. Каким-то образом у меня сложилось приблизительное представление о том, что мой конец станет делом рук человека, обладающего чувством стиля.
Поскольку вы предприняли столь длительное и, безусловно, утомительное для вас путешествие, говорю я ему, то я, конечно, тот еще типчик, во всяком случае, для вас.
А вам известно, кто я, спрашивает он.
Мне показалось, что так, отвечаю. Однако, приглядевшись попристальнее, начинаю сомневаться.