Орлы Наполеона
Шрифт:
В целом же, если разобраться, жизнь складывалась не просто, но интересно. При всех проблемах большое дело само по себе есть вознаграждение за все труды и переживания. Главное, чтобы получалось. А Сергей чувствовал, что первые шаги сделаны правильно. И если в конечном счёте его стараниями полку талантливых российских художников прибудет, – значит, император доверил не зря.
Начало апреля радовало ясной тёплой погодой. Отпустив экипаж, Сергей у входа в академию задержался. При виде искрящейся под солнцем Невы до того вдруг сделалось хорошо, что подниматься на второй этаж в начальственный кабинет расхотелось. Лёгкий ветер баловал запахом речной свежести, на деревьях несмело пробивались первые ярко-зелёные листья, мягко пригревало солнце… благодать.
Как всегда, в минуты душевного подъёма остро захотелось взяться за кисть. Однако вспомнив, сколько сегодня предстоит сделать (приём посетителей, подготовка документов и писем, визит к министру народного просвещения графу Ивану Давыдовичу Делянову), Сергей только вздохнул. Решительно толкнул массивную входную дверь. Ответив на поклон швейцара, поднялся по мраморной лестнице.
В просторной приёмной уже томился Роман Прокофьевич Звездилов – приятный мужчина лет сорока. В руках портфель, бородатый лик благообразен. Живописец. То есть живописцем себя считал он. Сергей думал иначе. За столом сидел Фалалеев. Его круглая физиономия с упитанными, чуть обвисшими щёчками лучилась виною: мол, и рад бы не пустить, да ведь сам велел никому не отказывать в приёме. Сдержанно поздоровавшись, Сергей пригласил Звездилова в кабинет и мимолётно пожалел, что нет возможности поставить у входа в приёмную пару солдат с ружьями… и чтобы штыки были примкнуты… и чтобы фильтровали посетителей, отделяя чистых от нечистых…
В кабинете Звездилов нервно сел на предложенный стул и сразу достал из портфеля сложенную бумагу.
– Вот, Сергей Васильевич, извольте ознакомиться.
– Что это? – спросил Сергей.
– Отзыв околоточного надзирателя из города Выборга.
– Что за отзыв?
– На выставку мою. У меня там выставка прошла, с большим успехом. Сорок пять работ, отборные, одна к одной… Да там всё написано.
Сергей машинально просмотрел бумагу. Околоточный надзиратель Вилюйский благодарил художника Звездилова за доставленное зрительское удовольствие, хвалил за патриотическое содержание картин и выражал надежду, что талант мастера кисти найдёт признание не только в Выборге, но и в столице.
– Ну, допустим, – сказал Сергей, возвращая отзыв. – И что же?
– Ну, как что? – вскинулся Звездилов. – Пора бы мне уж и в академии выставиться. Право слово, пора. А то что ж, – всё по разным околоткам со своими картинами скитаюсь, как Вечный Жид, прости господи. Нехорошо. У меня и пейзажики на загляденье, и родные просторы отражены, и бурёнки крестьянские на картинах доятся. И библейские сюжетцы есть…
– Да что вы? – сказал Сергей, не знавший, что сказать.
– Вот ей-богу! А второго дня натюрмортец сообразил. Глухарь подстреленный, подлец, вышел, как живой! Того и гляди, – крыльями захлопает и с полотна улетит!
– М-да…
– И отзывы хорошие с выставок есть. А вы всё отказываете да отказываете.
Исподлобья посмотрел на Сергея – с обидой и с надеждой.
Ну, что тут поделаешь? Есть люди, которых проще убить, чем втолковать, что они бездарны.
– Ничем не могу помочь, Роман Прокофьевич, – произнёс Сергей со вздохом. – Отзывы, конечно, дело хорошее, и бурёнки тоже. Но в академии выставляются исключительно художники высокопрофессиональные и талантливые. Мастера, понимаете?
Звездилов раздул ноздри и встопорщил бороду. Осведомился вкрадчиво:
– А мне, стало быть, в мастерстве и даровании вы отказываете?
«Да не я! Природа отказала!» – внутренне заорал Белозёров.
– Увы, – решительно произнёс он вслух. – В прошлом году я по вашему настоянию собрал целый консилиум, припоминаете? Все художники-консультанты единодушно постановили, что полотна ваши слабы, и уровень их сугубо любительский. Топорный мазок, искажённые пропорции, неестественный колорит. Со своей стороны, я с такой оценкой согласен. И давайте на этом закончим, Роман Прокофьевич. Не мучьте ни себя, ни меня.
Но оказалось, что Звездилов помучиться ещё готов. А заодно не пощадить и Белозёрова.
Не успел Сергей глазом моргнуть, как бледный живописец соскользнул со стула прямо на колени и проворно пополз вокруг стола, держа курс на хозяина кабинета.
– Да вы рехнулись! Встаньте немедленно! – крикнул Сергей, вскакивая на ноги.
– Отец родной! Не погуби дарование! Не дай таланту увянуть бесплодно! – вещал Звездилов, норовя обнять колени Белозёрова.
Ах, как славно было бы дать в ухо! От души, по-гусарски… Сергей схватил Звездилова за шиворот и одним рывком поднял с пола. Оказались они лицом к лицу.
– Ноги буду мыть и воду пить!.. – пообещал Звездилов, заглядывая в глаза Белозёрову.
– Прекратите балаган! – потребовал Сергей, встряхивая визави. Шрам, пересекавший правую щёку (память о гатчинском деле – на всю жизнь), гневно побелел.
– Дозвольте выставиться!
– В академии не дозволю. У вас, говорят, имение под Санкт-Петербургом, – у себя в усадьбе и выставляйтесь.
– Да там и зрителей почти нет…
– Чем меньше, тем лучше!..
Сказано было грубо, наотмашь. Однако на политес уж никаких сил не осталось.
Кажется, последняя реплика Звездилова несколько отрезвила. Отступив на шаг, он перевёл дух и вытер лицо.
– Вот, значит, как, – произнёс угрожающе, задрав бороду. – Говорили мне, что в академии шагу не ступишь, – об завистника споткнёшься. А я, простодушный, и не верил… Ночей не досыпаю, рисую, как проклятый, а тут… а вы… – Оскалился. Почистил колени. – Ну, ничего. Не я первый, не я последний. Рафаэля тоже враги хулили, но всё же пробился, да-с. А вам, господин Белозёров, за удушение русского таланта божьего суда не избежать, так и знайте!
Видимо, под русским талантом Звездилов подразумевал себя.
– Ступайте, господин Звездилов, ступайте, – еле сдерживаясь, попросил Сергей.
Всякое в жизни случалось, но душителем русских талантов ещё не величали и божью кару не сулили.
Шипя в бороду что-то невнятное, Звездилов дрожащими руками засунул в портфель отзыв околоточного надзирателя. Не прощаясь, пошёл к выходу. На пороге вдруг обернулся и негромко произнёс:
– Чтоб тебе в Париже с твоей выставкой в калошу сесть! – (Другое выражение употребил – хуже и крепче.) И уж совсем тихо и яростно добавил: – Ненавижу…