Осада Ченстохова
Шрифт:
— В этом виден перст Божий! — продолжал староста. — Вся Польша обращается к этому защитнику и добровольно подчиняется его власти; войска, воеводства, вожди, дворяне, города, замки, крестьяне склоняются под его защиту. В эту минуту Польша в его руках. Вы одни стоите, как остров среди моря, сопротивляясь силе событий и, сказал бы, борясь с рассудком, если бы не умел ценить высоких и святых чувств, которые вас воодушевляют, но, к сожалению, напрасных и не ведущих ни к чему.
Кордецкий еще молчал, а Калинский, взгляд которого подметил, как много он сделал несколькими словами, поспешно продолжал далее:
— Я понимаю, что монахов связывает присяга, данная королю, больше, чем других людей, так как
— Безумие! — шептал, прохаживаясь по зале Чарнецкий. — Ах, гадина! Гадина! А как сладко аргументирует, негодяй!
Кордецкий, видимо, старался сдерживаться.
— Не хочу быть советчиком, — со вздохом сказал Калинский, — так как советы вы отвергаете, хотя и исходят они от сердца; но в виду того, что происходит, другого как немедленной сдачи, не могу советовать вам. Сами вы не победите всех. Король Карл-Густав, которого вы представляете себе каким-то чудовищем, обещает быть отцом для Польши. Он подтверждает все наши права, обещает сохранить нашу свободу и привилегии, он и не думает посягать на католическую веру, преследовать ее и даже обещает заботиться о нашей стране, как о своей собственной. Кто знает, может быть, он будет для нас таким, как Ягелло? Его намерения относительно Ясной-Горы вполне отцовские; он желает не завладеть ей, а защитить ее; он хочет снабдить ее гарнизоном. Если она будет разрушена, вы одни только будете виноваты в этом.
— Что за отцовская заботливость! — проворчал Чарнецкий. Приор, задумавшись, молчал, испытывая взглядом лица всех, а
среди шляхты были уже явственно заметны сомнения и страх. Некоторые многозначительно шептались между собою, и если бы присутствие Кордецкого не сдерживало их, казалось, готовы были бы трактовать с Калинским.
— В самом деле, — сказал самый отважный из шляхтичей, Мошинский, — мы все по временам чувствуем то, о чем пан староста так красноречиво рассказывает, все это чувствуем, но что же делать, когда страх к Миллеру….
— Да! Да! — добавил пан Скожевский. — Если бы можно было выговорить хорошие условия…
Глаза Калинского заблестели от радости. Шляхта отозвалась, а приор, казалось, молчал намеренно и только соображал, как со своей стороны приступить к переговорам. Староста уже видел себя у цели и быстро продолжал:
— С генералом, говоря между нами, справиться легко: его легче всего ублажить деньгами, а что он обещает, то сдержит; дайте ему выкуп, который вы легко соберете, и дело сделано!
— Но он не пощадит монастыря и сокровищницы, — отозвался Мошинский.
— Что касается костела, то имеется королевский декрет, который обеспечивает его неприкосновенность, — сказал Калинский. — Миллер не посмеет его нарушить; только к одной вещи он мог бы придраться, к колоколам, меди и бронзе, но и за это ему можно заплатить, переговорив с начальником артиллерии: это его дело и его заработок.
— А безопасность людей? — все более смелея от молчания Кордецкого, спросил Скожевский.
— О! За это я могу ручаться, — ответил староста, — наконец, из двух зол всегда выбирают меньшее. Швед, смотря по тому, придет ли он как друг, или как враг, поступит, конечно, различно. Если разъяренный будет брать штурмом обитель, то ничего щадить не будет.
Некоторые задрожали от
— И если бы хотел даже, то не будет в состоянии сдержать солдат, которые ожесточенные полезут на стены и попадут через них в обитель. О! Тогда беда вам, так как неприятель будет жесток и мстителен, вы его достаточно раздразнили.
— Ну, а вы, пан староста, — перебил Мошинский, — если вы в милости у него, разве вы не могли бы…
Кордецкий терпел и слушал; по лицу его казалось, что он не противится таким речам, он как бы испытывал людей; но когда уже к Калинскому приблизилось большое число шляхты и несколько монахов, когда староста просиял от торжества, видя результат своих речей, и уже собирался пожать плоды их, тогда он встал с таким отвращением на лице, какое трудно описать, в очах его горел огонь, а чело его покрылось негодованием.
— Ах! — воскликнул он, поднимая руку. — Люди маловерные, люди слабые и жалкие! Как легко вас гнет ветер, куда хочет! И как не погибнуть стране, как ей не придти в упадок, когда сегодня вы геройски защищаете святыни ваши, а завтра готовы отдать их в руки врага ради нескольких медоточивых слов. Я слушал тебя, — повернулся он к Калинскому, — с терпением и изумлением. Привыкли поляки сваливать свою вину на других, так и теперь происходит! Король виноват у вас! А кто же его оставил?.. Кто ему отказал в войске? Кто остался ему верен в несчастии? Кто подговаривал солдат к мятежу в лагерях? Кто срывал сеймы, когда отчизна в отчаянии просила немедленного совета? Не король, нет, не король, но мы сами… Кто возмутил Русь, как не мы, обращаясь с ней не по-братски, а по-господски? Кто первый, как не изменник, [8] привел Карла-Густава в пределы Польши? Верьте, если хотите, что мы должны погибнуть, но Бог сильнее всех, Бог победы, Бог силы и справедливости. Карает, но и милует Бог. Изгнанники нередко возвращаются, а победители падают. Не радуйтесь заранее. Обещания шведов велики, ждите их плодов. От присяги никто не может освободить нас, кроме смерти; мы не были и не будем подданными Карла-Густава, короля чуждой нам веры и нашего врага… Ах, пан староста, жаль мне тебя, так как ты видишь только то, что окружает вблизи, а перед всем остальным ты слеп. Поднимись и посмотри шире и Польшу, с Божьей помощью, увидишь иначе и яснее…
8
Радзеиовский.
Сказав это и сдерживая порыв благочестивого негодования, обуревавшего его, Кордецкий стал прощаться со старостой, чтобы поскорее избавиться от гостя, сеявшего страх и сомнение.
— Смеркается, — сказал он, — возвращение из обители в лагерь могло бы быть ночью опасным, поэтому не смеем задерживать вас на ночь, так как мы осажденные и будучи стеснены, не в состоянии даже ничем принять такого именитого гостя.
Калинский схватился за шапку, осматриваясь кругом на лица и следя за впечатлением, какое произвела его речь; но так как с ним простились, то должен был быстро уйти. Замойский презрительным взглядом проводил его к дверям, а Чарнецкий отошел в сторону, чтобы не встречаться с ним при прощании.
Его передали в руки брата Павла, который его, радостного и покорного, проводил прямо до ворот. Едва только он вышел в поле, как ехавший впереди него солдат с белым флагом упал, сраженный шведской пулей. Можно себе представить, с каким волнением направлялся староста в лагерь.
Из окон залы, в которой еще продолжали оставаться все собравшиеся, из которых одни беспокойно перешептывались, другие угрюмо молчали, а Чарнецкий нетерпеливо ругался, приор видел выезд старосты и выстрел, сваливший на землю бедного солдата.