Осада Ченстохова
Шрифт:
— Посмотрите! — сказал он, указывая на это. — Разве это не перст Божий и не предостережение! Он пришел сеять раздор между нами, и пуля смертью его предостерегла, что не одни только суетные дела должны приниматься во внимание. Что такое страх и слабость наши сравнительно с совестью, верой и Богом? Братья, покоримся и покаемся, так как мы слабы, как дети! — восклицал приор. — Я видел, как жадно вы схватывали слова этого искусителя, который пугал вас, как детей, и склонял в ту или другую сторону, куда хотел; я видел сердца ваши и плачу… Пока мы будем так нетверды, так неверны Богу и самим себе, как же не будет страна истекать кровью и слезами? Опомнитесь, люди с маленькими сердцами, и верьте Богу; Он совершил большие победы. Убогий Сын плотника с двенадцатью простаками без оружия,
— Если только захочет, — тихо сказал Мошинский.
— Захочет, если мы уверуем и отринем малодушных! Но здесь и человеческий расчет не должен возбуждать в вас столько страха. Мы должны защищаться и защитим себя. Зима заставит отойти Миллера, и в то же время от короля может прийти помощь.
— От короля, который сам ее не имеет? — ответил Скожевский.
— Бог пошлет ему ее.
— Но береженого Бог бережет, — добавил шляхтич.
— Стыдно слушать такие речи и грустно отвечать на них. Вы заперлись, надеясь на защиту Матери Божией; надейтесь же на нее До конца, и волос не спадет с головы вашей. Только неверующих Да неискренних Бог может покарать! Молитесь, трудитесь и надейтесь!
Еще хотели что-то сказать, но приор вышел из залы. Его уход увлек за собой монахов, а шляхта разделилась по своим суждениям на несколько различных групп. Одни уже думали о переговорах, Другие еще о защите, а третьи хотели сбить то, что называли упорством Кордецкого.
XXV
Как приор с помощью Костухи открыл измену, и что он сделал, чтобы укрепить испуганные души
Вахлер настойчиво работал над создаваемой им изменой, сговариваясь с Натаном, который ночью подходил под башню с Вейхардовыми поручениями; сеял страх между легковерными людьми, переходя от одной стены к другой, от одной башни к другой в то время, когда никого из военачальников не было. На одних он действовал обещаниями, на других — страхом. Почти половина гарнизона была уже готова сдаться шведам, видя свое спасение в Вахлере. Немец, заметив успех своей затеи, даже загордился и только выжидал удобного момента, чтобы открыть калитку осаждающим. Он все меньше слушался старших, все медленней справлялся около своих орудий, заблаговременно прислуживаясь шведам. А они тем временем, не дождавшись орудий из Кракова, так как те очень медленно подвигались по плохим дорогам, громили Ясную-Гору не только днем, но и ночью, не давая ей покою. Бессонница, усталость, непрерывная работа на крышах и стенах, постоянная борьба с превосходными силами неприятеля, наконец, лишила мужества наемников и большую часть шляхты. Уже измена, посеянная втайне среди гарнизона, начала захватывать и остальных, нашедших приют в обители. Несколько человек шепнуло кое-что об этом самым трусливым шляхтичам, и трусы протянули руки! Было видно по слабой обороне, по бледным лицам, что первоначальный пыл защитников исчез. Кордецкий первый это увидел и почувствовал. Замойский так же замечал в подчиненных упорство бессильной массы, которая не позволяла управлять собой. Нужно было повторять приказания, но большая часть их оставалась невыполненной или исполнялась наполовину и неохотно. Самые лучшие намерения начальников разбивались о равнодушие, все более явно обнаруживавшееся среди людей. Чарнецкий сердился и нетерпеливо кидался и, поднимая чекан, [9] не раз собирался наказывать; но Кордецкий его еще удерживал, указывая, что гнев скорее разделяет, чем соединяет сердца. Для всех размышлявших каждую минуту все явственнее становилась измена и намерения гарнизона, но нельзя было найти нити для раскрытия их.
9
Чекан — оружие, состоявшее из молотка с заостренным обухом, насаженного на рукоять.
На другое утро после посещения Калинского, который в лагере постарался расписать и разукрасить впечатление, которое он произвел, осажденные показались на стенах бессильные, измученные, как бы ждущие, чтобы их скорее
Рано вошла в монастырь Констанция и с необычной быстротой пошла сначала в часовню на раннюю обедню, потом под окошечко Ганны. Тут она напрасно ожидала выхода девочки. Ляссота был болен, и Ганна не могла выйти. Как будто сразу что-то вспомнив, старуха поцеловала стену, вскочила и побежала во двор. Видимо, она кого-то искала. Знакомый голос приора и его белая ряса привлекли ее; она поспешила навстречу Корд едкому, шедшему с грустным лицом от костела к стенам.
— Отче! — сказала она, запыхавшись и целуя его одежду. — Позволь бедной грешнице промолвить слово.
— Говори, дитя мое, что тебе нужно?
— Мне ничего, но у меня есть кое-что важное сообщить вашему высокопреподобию, — ответила Констанция. — Только не здесь… не надо, чтобы нас слышали.
— Да нас никто не слушает.
— О, стены имеют уши, когда дело идет о жизни и судьбе людей! Приор вышел с ней на середину двора, где никто не мог подслушать их разговора, и старуха проговорила тихо и осторожно:
— Я хотела сказать отцу приору, что в обители гнездится измена.
— Как ты это узнала? — спросил спокойно Кордецкий.
— Я ночую во рву за стенами и ночью слышу, как кто-то подкрадывается и разговаривает здесь. Только с кем? Узнать не могла.
— А как тебе кажется, кто это может быть?..
— Кажется мне, что болтают по-немецки, но трудно их было понять и различить. Это, наверное, сносятся шведы с гарнизоном! Ей-Богу же так! Рассудите и помогите, отец приор.
— Не много же ты мне сообщила, — сказал Кордецкий, — я и сам кое-что подозревал; но где же идут эти разговоры? В каком месте?
— Разно, чаще с юго-восточной стороны, отче!
— А! А! Вахлер! — прошептал про себя приор. — Я давно это подозревал. Бог заплатит тебе, старушка, достойная слуга Матери Божией; иди и не говори ничего никому. Господь Бог наградит твои труды.
Говоря это, приор поспешил на стены, вошел на них и направился прямо к Чарнецкому, который носился с палкой и подгонял ленивых людей к пушкам и бойницам. Уже некоторые огрызались и не особенно слушали его, как бы не понимая приказов. Чарнецкий был в гневе и бегал от одного к другому, рассылал шляхтичей, а самым ленивым доставалось от него. Кордецкий отозвал его в сторону.
— Пан Петр, — сказал он, — пойдемте с Замойским ко мне посоветоваться. Нельзя терять времени; измена растет; надо подумать о себе.
Чарнецкий даже схватился за голову, но рассудил, что это движение может его выдать и сделал вид, что поправляет шапку; он подернул плечами и, несмотря на лета, бегом бросился к мечнику. Он шепнул ему тихонько только одно слово и сейчас же быстро возвратился в монастырь. По дороге были собраны те, кому более верили, и уже все входили в коридор, как у первых ворот раздался звук трубы, извещая о каком-то после. Брат Павел прибежал запыхавшись и поцеловал руку приора.
— А кто там?
— Вчерашний староста, — отвечал привратник. — Что с ним делать? Он желает поговорить.
— Посмотреть, как взошли вчерашние семена! — промолвил Кордецкий. — Мы примем его в воротах. Впусти его, брат, и задержи в своей комнате.
Говоря это и пропустив вперед привратника, они пошли также к воротам и застали уже в тесной келье брата Павла Калинского, усмехавшегося, полного надежды и, казалось, приготовившегося идти с ними внутрь монастыря.
— Извини, пан, что принимаем тебя только здесь, — сказал Кордецкий. — Время наше сочтено по часам и его отнимают оборона и богослужения. Не можем его тратить напрасно. Что скажешь, пан староста?
— Я хотел только спросить, пока еще есть время, не могу ли я быть чем-нибудь вам полезным? Охотно возьму на себя риск посредничества с Миллером.
— Мы, слава Богу, еще об этом не думаем, — ответил приор.
— А, сердечно поздравляю! — возразил староста. — Но позвольте еще раз вам сказать! Плохо рассуждаете, плохо действуете!
— Оставьте, пожалуйста, нам самим заботу о себе, — угрюмо и презрительно сказал Замойский.
— Ну, воля ваша, — подхватил Калинский, отправленный с письмом. — Если вы так гнушаетесь моим доброжелательством, не буду более навязчивым.