Осада, или Шахматы со смертью
Шрифт:
— Знаете, чем мне нравятся моряки? Они много видели и мало говорят. И верят тому лишь, что видели собственными глазами, познали на собственном опыте, а не вычитали из книг. Морякам никогда не нужно общество — они привыкли к одиночеству. И еще у них — у вас есть какая-то наивность, простодушие, присущее тем, кто, сходя на сушу, словно попадает в дебри неведомого мира, от которого не всегда знаешь, чего ожидать.
Пепе Лобо слушает ее с нескрываемым удивлением. Ах, вот как, значит, выглядит он в глазах других людей. Таким, стало быть, видит его она.
— О людях моего ремесла представление имеете лестное,
— С вашего разрешения, сеньор, я позабочусь о себе сама, — после краткой, исполненной негодования паузы следует ответ прежним тоном.
Родовая, фамильная гордость семейства Пальма. При очередном проблеске маячного огня на лице Пепе Лобо обнаруживается улыбка.
— Я выросла в окружении моряков, капитан. У нас в доме…
Говорит непререкаемо и самоуверенно. Пульсирующие далекие вспышки высвечивают упрямый профиль. Она смотрит в море.
— Вы, сеньора, судите по тем, кто изредка приходил к вам в гости. И по тому, что прочли в книжках.
— Я умею видеть, капитан.
— В самом деле? И что же, например, вы видите во мне?
Вопрос повисает в воздухе. Хрупкое равновесие, в котором балансировал разговор, нарушено. Лолита Пальма молчит, чуть приоткрыв рот. Она, кажется, растерялась, и Пепе Лобо неожиданно для себя тронут непривычным чувством, похожим на раскаяние. Впрочем, заданный им вопрос — из разряда тех, на какие не ждешь ответа.
— Послушайте, — говорит он наконец. — Мне сорок три года, а я по ночам просыпаюсь каждые два часа, чтобы определить, где находится судно и не переменился ли ветер. Желудок у меня — ни к черту от гнусной корабельной кормежки. По нескольку дней кряду мучаюсь головными болями. Если долго нахожусь в одной позе, суставы хрустят, как у древнего старца. К перемене погоды ноют все кости, которые ломал себе когда-либо. Сам или при чьем-нибудь содействии. Налетит хороший шторм, ошибется ли штурман в счислении, зазевается рулевой или просто хоть на минуту от меня отвернется удача — я мгновенно потеряю все. Не говоря уж…
И замолкает, не желая продолжать. Не хочет говорить, чего он боится на самом деле. Что может стать калекой или погибнуть. И спрашивает себя, а к чему вообще было сказано все предыдущее. Что он хочет доказать этой женщине? Что опровергнуть? В чем разубедить? Что преодолеть? Быть может, желание обернуться к ней и очертя голову схватить ее в объятия?
Часовой вернулся в свою будочку, и там на мгновение вспыхнул огонек — прикуривает. Свет маяка выхватывает из мрака полумесяц крепостной стены и глубоко вдающийся в море скалистый язык. Патрульный катер, медленно скользящий по воде мимо канонерок. Лолита Пальма поворачивает туда голову.
— Почему вы поступили так с Лоренсо Вируэсом?
Вероятно, упоминание о сломанных костях навело ее на мысль об инженер-капитане. Пепе Лобо смотрит на нее сурово.
— Он сам этого хотел.
— Мне рассказывали, что вы повели себя…
— Недостойно кабальеро?
Это сказано со смешком. Лолита некоторое время молчит.
— Вы не могли не знать, что он — мой друг, — наконец произносит она. — Друг нашей семьи.
— А он знал, что я — капитан на вашем судне. Одно другого стоит.
— Та история на Гибралтаре не дает вам покоя?
— Да к дьяволу Гибралтар! Вы ничего об этом не знаете. И потому не имеете права…
Кратчайшая пауза. Потом Лолита говорит очень тихо, почти шепотом:
— Верно. Клянусь Богом, у которого это право есть.
Ее реплика повергает корсара в удивление. Женщина стоит неподвижно, повернувшись к нему в профиль, упрямо глядя в море и в ночную тьму. Часовой, которому они наверняка видны, начинает напевать. Негромко, не печально и не весело. Какое-то почти невнятное утробное кряхтение, будто прилетевшее неведомо из какой дали веков. Лобо едва разбирает слова.
— Нам, наверно, пора вернуться, — говорит он.
Но Лолита качает головой. И отвечает не так, как раньше, — почти нежно:
— Карнавал бывает лишь однажды в году, капитан.
Она показалась бы вдруг совсем юной и хрупкой, если бы не ее взгляд, который она ни на миг не опускает в нерешительности и не отводит от Пепе Лобо, когда тот, склонившись, целует ее в губы — очень медленно и осторожно, словно давая ей время отстраниться. Но она не отстраняется, и моряк ощущает податливость полуоткрытого свежего рта и внезапный трепет, проходящий по всему ее телу, одновременно и крепкому, и покорно никнущему в кольце его рук. Так проходит несколько секунд: не закрывая глаз, не сводя их с Лобо, она молча и совершенно неподвижно стоит в своем домино с откинутым на спину капюшоном. Потом, чуть подавшись назад, мягко прикасается пальцами к лицу моряка — не отталкивая, не притягивая к себе. Проводит вытянутыми пальцами и ладонью вдоль щек, по лбу, скользит ими по векам, как слепая, что хочет запечатлеть чьи-то черты в прохладе руки. И когда наконец отступает, то — медленно. Так, словно каждая пядь расстояния, отделяющего ее пальцы от его лица, дается ей с мукой и болью.
— Пора идти, — раздается ее спокойный голос.
Симон Дефоссё плохо спал сегодня. Он допоздна засиделся за расчетами и чертежами новой запальной трубки, над которыми без особенного, впрочем, успеха бился уже несколько недель. И — над последней депешей, полученной с того берега бухты: комиссар полиции указал новый сектор обстрела в восточной части Кадиса, сообщил конкретные даты и время. И сейчас, лежа с открытыми глазами в темноте укрытия, капитан чувствует — что-то идет не так, как должно. Ночью, когда он ненадолго забылся неверным сном, ему мерещились какие-то непривычные звуки. Оттого и возникло по пробуждении это странное чувство.
— Испанцы! Геррильеры!
От грянувшего поблизости крика капитана подбросило на койке. Вот оно, вот почему так ныла душа. Непривычные звуки, чудившиеся ему сквозь сон, были трескотней ружейных выстрелов. Теперь, торопливо сдирая с себя ночную сорочку, нашаривая в темноте брюки и сапоги, он отчетливо различает их. Спотыкаясь, выскакивает наружу с саблей и пистолетом. Едва он оказывается на батарее, гремит разрыв, и слепящая вспышка освещает корзины с землей, блокгаузы, траншеи, бараки, из которых один — тот, куда попало ядро, — уже полыхает вовсю. Несомненно, швырнули горшок с порохом и смолой. На фоне пожара мечутся по батарее фигуры полуодетых солдат.