Осада, или Шахматы со смертью
Шрифт:
— Мы уже закрылись, сеньор комиссар.
— Десять минут, дружок Не больше. И подай две мансанильи.
Они прислоняются к деревянной, почерневшей от времени стойке перед огромными темными бочками с выдержанным вином из Санлукара. В дальнем углу, в окружении свиных окороков-хамонов и бочонков с сельдями, отец хозяина ужинает и читает при свете лампы газету. Барруль поднимает стакан.
— Удачной охоты.
Тисон чокается с ним, но сам едва лишь пригубливает вино. Профессор делает два небольших глотка, после каждого кладя в рот по оливке, — хозяин подал на тарелочке четыре штучки. В конце концов, продолжает Барруль, пример с охотником неплох — ведь и он, долго выслеживая зверя, бродит там, где тот может появиться, осваивает места, куда тот ходит на водопой,
— В самом деле, это неплохой пример, — замечает комиссар.
Барруль, который сам, кажется, размышляет над тем, что сказал только что, смотрит сперва на хозяина, перемывающего стаканы, потом на старика с газетой. И когда снова начинает говорить, понижает голос.
— Помнится, прежде, беседуя со мной на этот предмет, вы уподобляли всю историю шахматной партии… И вероятно, были правы… Наш город — шахматная доска. Некое пространство, которое — хотите вы того или нет — вам приходится делить с убийцей. Вот потому вы и видите Кадис так, как не можем видеть его мы, остальные.
Задумчиво поглядев на тарелку, профессор съедает и Тисоновы оливки.
— И хотя рано или поздно это кончится, — добавляет он, — вы никогда уже не сможете глядеть на Кадис прежними глазами.
И достает кошелек, чтобы расплатиться, но комиссар жестом останавливает его и подзывает хозяина. Запиши за мной. Они выходят на улицу и медленно идут в сторону площади Аюнтамьенто. На пустой улице гулко отстукивают их каблуки. Фонарь на углу Хуан-де-Андас светит им в спину, и по мостовой перед закрытыми дверьми лавок и портняжных мастерских движутся их длинные тени.
— Что теперь намерены предпринять, комиссар?
— Выполнять мой план, пока смогу.
— Вихри? Подсчет вероятностей?
В голосе Барруля звучит ласковая насмешка, но Тисон не обижается.
— Дай бог, чтобы удалось подсчитать, — отвечает он искренне. — Есть в городе несколько мест, которые я изучал целыми днями, неделями, месяцами и теперь знаю там каждый камешек.
— И много этих мест?
— Три. Одно не простреливается французской артиллерией. И потому — не в счет… Два других больше подходят…
— Для убийцы?
— Ну разумеется.
Комиссар, замолчав, откидывает полу своего сюртука. В свете уже далекого фонаря на поясе справа виден двуствольный «кетланд».
— На сей раз он не уйдет. И я не упущу.
Он ловит на себе внимательный и явно растерянный взгляд профессора. Тисон знает, что тот впервые за все время их долгого знакомства видит его с пистолетом.
— Вы подумали о том, что своим вмешательством можете согнать убийцу с его поля? Внести смуту в его идеи? Спутать намерения?
Теперь удивлен уже комиссар. Они достигли площади Сан-Хуан-де-Дьос, где от близкого моря веет солоноватой свежестью. На козлах коляски дремлет кучер. Слева, под двойным бельведером Пуэрта-де-Мар, освещенным со стороны суши маячным огнем, который окрашивает в желтоватые тона камни крепостной стены, сменяется караул. В полумраке белеют амуничные ремни и поблескивают штыки.
— Нет, не подумал, — бормочет комиссар.
И замолкает, осмысляя открывающуюся перспективу. Потом кивает, как бы соглашаясь.
— Вы хотите сказать, что он, быть может, потому столько времени не убивал?
— Это не исключено, — в свою очередь кивает профессор. — Не исключено, что ваши манипуляции, так сказать, с бомбами, изменив каким-то образом ту произвольную, случайную, я бы даже сказал, безыскусную бомбардировку, которую вела прежде французская артиллерия, изменили и план злодея… Сбили его с толку… И может статься, он больше не будет убивать.
Тисон слушает, мрачно склонив голову, и слегка похлопывает себя по бедру, где ощущает твердую выпуклость пистолета. И наконец отвечает:
— А может быть, принял мою игру. И придет туда, где я буду его ждать.
17
Последний свет дня меркнет, медленно отступая перед лиловатыми сумерками, что разливаются по крышам, колокольням и дозорным вышкам. Когда карета доставила Лолиту Пальму в сопровождении горничной Мари-Пас и Рикардо Мараньи на Ментидеро, окна домов, обращенных к западу еще отблескивали красным, а сейчас зарево заката на глазах гаснет над морем. Начинается такой кадисский и так любимый ею час, когда в слабом свечении моря голоса и приглушенные звуки доносятся будто из дальней дали; когда рыбаки с удочками на плече, спустившись со стен, идут по домам под еще темными уличными фонарями; когда, налюбовавшись закатом у маяка на Сан-Себастьяне, возвращаются праздные любители красивых видов; когда одна за другой в нишах начинают зажигаться лампадки, а за окнами лавок — лампы и свечи, и, окропленный этими брызгами света, гуще делается еще нерешительный и тихий полумрак, в котором нежится город ежевечерне.
Под вечер площадь Крус-де-ла-Вердад, иначе называемая Ментидеро, напоминает ярмарку. Маранья, сойдя первым, подает руку Лолите, и она, приказав горничной и вознице ждать ее на углу улицы Веедор, выходит из экипажа. Поправляет черную кружевную мантилью, покрывающую голову и плечи, и вместе с моряком проходит меж палатками мимо играющих детишек и разложенных костерков, вокруг которых целые семейства сидят на земле у самодельных жаровен, готовят себе ужин и явно предполагают провести под открытым небом всю ночь. В последние недели обстрелы усилились: французские бомбы стали падать чаще и, главное, лететь дальше. Обнаружилась какая-то систематичность, и, хотя жертв немного — большая часть гранат по-прежнему не взрывается, а потому урон невелик, — иные жители кварталов, оказывающихся в зоне поражения, проводят ночь здесь, благо погода хорошая. Из циновок, одеял, парусины мастерят шалашики и устраиваются на площади и на части прилегающей к ней эспланады, что тянется между бастионами Канделария и Бонете. И каждый вечер весь квартал и площадь Ментидеро превращаются в стойбище кочевников, а к прежним харчевням и закусочным прибавились ныне бесчисленные лотки и ларьки, и вокруг них пьют, поют, беседуют, бренчат на гитарах люди здешние и пришлые, прежние и новоприбывшие жители Кадиса, со стойким смирением перенося или буйным весельем одолевая незавидность своего положения.
Пепе Лобо ужинает напротив кофейни «Пти Версаль», сидя на углу улицы Эркулес, у дверей таверны «У негра» — в этом заведении с сомнительной репутацией подают несравненные сардины на вертеле, жареных осьминогов и красное вино. Когда устанавливаются погожие дни, хозяин выносит на тротуар три-четыре столика, и за ними усаживаются моряки и эмигранты, привлеченные сюда девицами, которые с наступлением ночи расхаживают взад-вперед и по самой улице, и по соседнему бульвару Перехиль. Лолита Пальма, завидев корсара, который ее пока не замечает, останавливается, пропускает вперед Маранью. Больше часа искала она капитана по всему городу: сперва отправилась в контору Санчесов Гинеа, где сказали, что капитан Лобо во второй половине дня в самом деле был здесь, но ушел, а потом — в порту, где, пережидая сильный норд-вест, уже двое суток задувающий над бухтой, стоит на рейде «Кулебра». Оповещенный лодочником, помощник тотчас сошел на берег — вопрос жизни и смерти, сказала ему Лолита, не вдаваясь в подробности, — и со свойственной ему сдержанной холодноватой учтивостью вызвался сопровождать ее на Ментидеро, сказав, что капитан ужинает именно там. И вот теперь Пепе Лобо, с нескрываемым удивлением поглядев на Лолиту, что-то говорит помощнику, а тот лишь пожимает в ответ плечами. Потом капитан, отложив салфетку, встает из-за стола и — без шляпы, лавируя в толпе — направляется к хозяйке. И та, не оставляя ему времени на всяческие «какими судьбами?» и «чем обязан?», готовые сорваться с его уст, когда он приближается, с места в карьер произносит: