Осада, или Шахматы со смертью
Шрифт:
Подойдя к трапу, установленному возле третьего орудия по правому борту, капитан перегибается через фальшборт и окликает человека, который ожидает внизу, в ялике, пришвартованном к «Кулебре», — этот отставной моряк, старый слуга в доме Пальма, исполняет роль курьера меж судном на рейде и сушей.
— Сантос!
Дремлющий в ялике, встрепенувшись, привстает:
— Есть, сеньор капитан!
— Передай донье Лолите: снимаемся с якоря.
Раздается плеск весел, и темный силуэт ялика удаляется к берегу, держа курс на далеко протянувшуюся в море оконечность мола. Пепе Лобо идет на корму, опирается на ограждение рубки, рядом с рундуком, где лежат инструменты и сигнальные флажки. Деревянный поручень влажен; но, несмотря на ветер, в пролете над бухтой пропитавшийся морской сыростью, погода вполне приличная. Расстегнув бушлат, Лобо вытаскивает из-за пояса пистолет и прячет его в рундук. И засматривается на город, спящий в кольце своих стен, на двойную балюстраду Пуэрта-де-Мар за причалом. Очертания кораблей на рейде, скудная россыпь их стояночных огней, отражающихся в черной воде: мистраль рябит ее, гонит пенные барашки.
Может быть, она еще не спит, думает Пепе Лобо. Может быть, сидит с книгой на коленях, иногда поднимая глаза, чтобы взглянуть на часы. Или пытается представить себе, что делает он и его люди. Может, беспокойно считает минуты. А скорей
Я знаю о вас все. Так сказала она ему на крепостной стене, в сумерках, когда попросила его подставить свой корабль и своих людей под огонь французских пушек в бухте Роты. Я знаю о вас столько, сколько нужно знать, и это дает мне право просить о том, о чем прошу. И смотреть на вас так, как смотрю. Опершись о влажный тиковый поручень, корсар вспоминает сейчас, как в лиловатом полумраке из-под прозрачных складок раздуваемой ветром мантильи внимательно следил за ним этот взгляд, меж тем как слова — точные, как градуированная шкала секстана, — падали одно за другим размеренно и холодно. А он, в оцепенении, столь обычном для мужчин, становящихся в тупик перед загадкой плоти, жизни и смерти, смотрел, как постепенно тонет в ночной тьме ее лицо, и не осмеливался еще раз поцеловать его. И теперь, уже на тщательно выверенном пути в небытие, который он вот-вот начнет — да нет, уже начал, начал в тот миг, когда склонился над морской картой, — ему не унести с собой ничего, кроме голоса и непреложной телесности этой женщины, ее сущности — плотной, теплой и недосягаемо отдаленной от него теми фантомами, которые управляют судьбами их обоих. Где-нибудь в другом конце света я… Вот и все, что он, прежде чем сам не прервал себя, успел вымолвить тогда и не прибавил к этому больше ни слова, потому что этим небывалым для него признанием все уже было установлено между ними и покорно отдано на волю неизбежному. Предназначено к странствию, где нельзя оглянуться назад или пожаловаться. И уже другой человек — еще один Пепе Лобо — удалялся по дорогам в один конец, уплывал по морям, где не дуют встречные ветры. Уходил без страхов, без раскаянья, ибо ничего не оставлял позади и ничего не мог взять с собой. Но все же хотя бы в последний миг она должна была что-нибудь сказать. И сказанное все переменило. И в этом ее «я тоже», столь же безутешном, как меркнущий над бухтой лиловатый сумеречный свет, звучало и содрогалось нечто стародавнее, вековое. Плач женщины на стенах древней крепости — уверенность в том, что от невозможности возврата самое смерть становится еще смертельней. И ее рука, легче вздоха опустившаяся на его руку, означала лишь, что приговор обжалованию не подлежит.
— Все готово, капитан.
Запах табачного дыма, тотчас развеянного ветром. Тонкий темный силуэт Мараньи: на уровне невидимого во мраке лица — раскаленный уголек сигары. И палуба оживает, отзываясь на топот босых ног, перекличку голосов, треск блоков и поскрипыванье шкивов.
— Командуйте. Мы выходим.
— Есть.
Уголек разгорается ярче и исчезает — помощник повернулся спиной.
— Рикардо… Слушай-ка…
Молчание краткое и чуть растерянное. Помощник остановился.
— Слушаю.
В голосе — легкое удивление. Точно также, как они никогда не обращаются друг к другу на «ты» при посторонних, Пепе Лобо никогда прежде — даже на берегу — не называл его по имени.
— Плаванье наше будет кратким и трудным. Очень.
Опять молчание в ответ. Потом в темноте звучит смех, как всегда обрывающийся приступом кашля. Огонек сигары, описав красноватую дугу, скрывается за бортом.
— Доставь нас на Роту, капитан. А уж там сатана своих признает.
При тусклом свете огарка Симон Дефоссё — он без мундира, в одной сорочке, мятой и грязноватой — обмакивает перо в чернильницу и заносит события минувшего дня в толстую тетрадь — нечто вроде дневника боевых действий. Методически, ежедневно, с присущим ему скрупулезным педантизмом и в полнейшем душевном равновесии он записывает каждый успех и каждую неудачу. Итогами последних нескольких дней артиллерист может быть доволен: улучшения и усовершенствования, после долгих мытарств одобренные генералом Д'Абовиллем, принесли свои плоды — дальность полета гранат увеличилась. Используя отныне только круглые, идеально отполированные гранаты без запала и порохового заряда, замененного тридцатью фунтами песка, капитан добился того, что гаубицы Вильянтруа-Рюти две недели назад накрыли наконец самый центр Кадиса — площадь Сан-Антонио. Иными словами, дистанция возросла до 2820 туазов — и удалось это благодаря выверенному соотношению песка и свинца: последний, будучи аккуратно влит в камору снаряда, доводит его вес до тех 95 фунтов, которые весит настоящая бомба, выпускаемая под углом в 45 градусов. Иное дело, что без запальной трубки и порохового заряда фанаты не взрываются да и не могут взорваться, однако падают там, где должны упасть, хотя отклонения, составляющие иногда и полсотни туазов, продолжают заботить Дефоссё. Результаты обнадеживают И, к вящему удовольствию маршала Сульта, позволяют «Монитёру» писать, не особенно даже и привирая — ну, всего лишь примерно на треть, — что императорская артиллерия бомбардирует Кадис по всему периметру. Что же касается настоящих гранат, то есть тех, которые разрываются, то хитроумная комбинация зажигательных смесей, стопинов и воспламенителей — еще один плод кропотливых расчетов и упорных трудов Дефоссё и лейтенанта Бертольди — сделала возможным следующее соотношение: при подходящих условиях — силе ветра, влажности и температуре воздуха — и при фитиле, горящем в течение должного времени, цели достигает каждая десятая. Доходящих из Кадиса сведений, хоть они и сообщают не столько о жертвах, сколько о панике и разрушениях, достаточно, чтобы создавать видимость успеха и успокаивать маршала Сульта, однако Дефоссё продолжает терзать себе душу и по-прежнему считает, что, разрешили бы ему применить вместо гаубиц крупнокалиберные мортиры, а вместо гранат — бомбы большего диаметра с увеличенными трубками, он добился бы не только увеличения дальности, но и такого поражающего эффекта, что стер бы Кадис с лица земли. Однако маршал Сульт и его штаб — в точности как его предшественник маршал Виктор, — ревностно и ретиво исполняя волю императора, по-прежнему слышать ничего не хотят о мортирах, тем паче — теперь, когда «Фанфан» и его братья попадают куда надо. Ну или почти. И сам герцог Далматский — таков имперский титул Жана Сульта — несколько дней назад, инспектируя Трокадеро, поздравил Дефоссё. Против обыкновения маршал в тот день был настроен благодушно. Курьер — один из тех, кому удалось пересечь плато Деспеньяперрос и сберечь кишки от партизанских навах, — помимо мадридских и парижских газет, где упоминались новые достижения осадной артиллерии, доставил и известие о том, что обоз, груженный картинами, коврами, драгоценностями и прочей добычей, которую награбили в Андалусии, благополучно перевалил через Пиренеи. И на вопрос маршала:
— Вы в самом деле не хотите повышения, капитан? — последовало сообразное обстоятельствам, а потому особенно отчетливое щелканье каблуками.
— Никак нет, ваша светлость. Благодарю. И предпочитаю оставаться в прежнем чине, о чем хорошо знают мои непосредственные начальники.
— Вот как… И то же самое вы, кажется, ответили Виктору?
— Так точно.
— Все слышали, господа? Вы просто диковинка, капитан Дефоссё, чудо природы…
А сейчас капитан Дефоссё закрывает тетрадь и задумывается о другом. Потом, взглянув на часы, лезет в порожний снарядный ящик, служащий ему письменным столом, и достает оттуда последнюю, только нынче днем полученную депешу испанского полицейского. Две недели этот загадочный субъект хранил молчание, а теперь вновь просит, чтобы через пять дней, в пятом часу утра, гаубицы открыли огонь по определенному кварталу Кадиса. В письме имеется и чертежик этого квартала, и капитану, который знает город — вот уж точно! — как свои пять пальцев, нет нужды глядеть на план: указанное место находится внутри сектора, где взрываются его гранаты, так что попасть туда будет несложно, если только не задует чересчур сильный левантинец. Точное место — маленькая площадь Сан-Франсиско, на которой расположены одноименные церковь и монастырь. Да, с обычным пороховым зарядом и запалом попасть нетрудно, хотя кажется иногда, что проклятые бомбы решают жить своим умом и отклоняются вправо или влево, а то и просто недотягивают и падают в море.
Забавный субъект этот комиссар, думает артиллерист, пока поджигает уголок письма и потом смотрит, как оно горит на полу. Нельзя сказать, чтобы очень располагал к себе… Это его угрюмое лицо с крючковатым орлиным носом, эти глаза, горящие сдержанной яростью и неутоленной местью. С их первой тайной встречи на берегу Дефоссё не отвечал на письма испанца. Считал, что это бессмысленно и к тому же рискованно. Не для него — он-то всегда мог отговориться тем, что его доверенный агент помогал ему определять цели, а для самого комиссара. Сейчас не время для таких хитроумных арабесок и тонких маневров. Капитан очень сомневается, что испанским властям по ту сторону бухты приятно будет узнать, что полицейский чиновник немалого ранга, вступив в сговор с неприятельским офицером, корректирует, если называть вещи своими именами, огонь французской артиллерии, убивающей жителей и разрушающей здания. Сам Тисон, по всему судя, этим риском пренебрегает, однако Дефоссё вовсе не желает по собственной неосмотрительности навлечь на комиссара беду. Даже верный Бертольди знает лишь о самом факте встречи, а о чем там шла речь — нет, и полагает, наверно, что капитан виделся со своим лазутчиком или агентом. Так что в части, его касающейся, Дефоссё ограничивается лишь неукоснительным исполнением договоренности о том, что в оговоренные дни и указанные часы сержант Лабиш и его люди наводят стволы на определенные цели, заряжая орудия гранатами с пороховым зарядом и фитилем. Не все ли равно, в конце концов, куда стрелять? Так ли важно, в этом квадрате разорвется бомба или в том? Что же касается убитых девушек, капитан уповает: в случае успеха Тисон не преминет сообщить, что злоумышленник изловлен. В любом случае Дефоссё предполагает выполнять свои обязательства. Не до бесконечности, разумеется. Ибо свой предел всему положен.
Дефоссё поднимается на ноги, снова глядит на часы. Потом, надев мундир и шляпу, откидывает висящее в дверном проеме одеяло, выходит наружу, в темень. Небо усыпано звездами, под ветром с северо-запада колеблется из стороны в сторону пламя бивачных костров, у которых солдаты варят из пережаренных и смолотых ячменных зерен бурду, претендующую называться «кофе». Однако она не пахнет кофе, на кофе не похожа и вообще к кофе отношения не имеет. Красноватые языки потрескивающего пламени освещают стволы ружей, играют тенями и бликами, обращая лица солдат в причудливые и жуткие маски.
— Не угодно ли горяченького, мой капитан? — спрашивает кто-то, когда Дефоссё проходит мимо.
— Чуть погодя, ладно?
— Чуть погодя ни капли не останется.
Остановившись, капитан берет протянутую ему жестяную кружку и с нею в руке идет дальше — в темноте, ощупью и осторожно — к наблюдательной вышке. Ночь хоть и ветреная, но приятная. Лето приносит на берега кадисской бухты изнурительную жару, когда ртуть термометра в тени поднимается до сорока градусов, и москиты, мириадами слетаясь с окрестных заболоченных низин и отмелей, день и ночь терзают императорскую армию. Хорошо хоть, говорит себе Дефоссё, пригубив обжигающего пойла, норд-вест прогнал чудовищный зной последних дней: другой ветер, который здесь называют сирокко, приносит из Африки смертную ночную духоту и лихорадку, высушивает ручьи, выжигает всякую травку и доводит людей до сумасшествия. Говорят, что большая часть убийств в этом крае, по природе своей преступном, происходит именно в те дни, когда дует сирокко. Последний нашумевший случай вышел три недели назад, в Хересе. Драгунский подполковник, который сожительствовал с некой испанской дамой — у французских офицеров подобное давно вошло в обиход, меж тем как рядовые ходят по притонам или насилуют женщин на улицах на свой страх и риск, — был зверски зарезан ее супругом, муниципальным чиновником, человеком мирным, присягнувшим королю Жозефу, причем иных причин, кроме сугубо личных, сыскать не удалось. Не иначе как от раскаленного ветра вскипает у людей кровь и мутится в голове.
Опорожнив кружку, Дефоссё ставит ее на землю и по скрипучей лестнице поднимается на площадку наблюдательного пункта, благодаря толстым доскам из чикланской сосны, которыми она обшита, почти неуязвимую для пуль и осколков. Через пять минут по команде лейтенанта Бертольди «Фанфан» и его товарищи откроют — в последний раз на сегодня — огонь по разным кварталам города: по площади Сан-Антонио, по капелле Сан-Фелипе-Нери и по зданию таможни, — исполняя то, что за многие месяцы сделалось обязательным ритуалом: несколько бомб на пределе досягаемости падают при первом свете зари, несколько — в обеденные часы, несколько — вечером. Раз навсегда заведенный, рутинный распорядок, и, хотя урона от бомб больше, чем прежде, ничего изменить они не могут. Никто и не ждет этого. Никто — даже герцог Далматский. И капитан безрадостно созерцает в амбразуру пейзаж — пространство бухты, редкие-редкие огоньки спящего города, пульсирующие вспышки маяка на Сан-Себастьяне. На Исла-де-Леоне виднеются кое-где освещенные окна, и бивачные огни двух армий двойной дугой протянулись по каналам до самого Санкти-Петри, обозначая линию фронта, которая за четырнадцать месяцев, минувшие после боев при Чиклане, не сдвинулась ни на пядь. А если уж сдвинется, так не вперед, а назад. Со всего Полуострова приходят скверные вести: Веллингтон разбил маршала Мармона под Арапилесом, англичане взяли Саламанку — и оттого в андалусийской армии все чаще поговаривают, что скоро начнут отводить войска на север.