Осада, или Шахматы со смертью
Шрифт:
Кадальсо понуро плетется следом — в точности как верный пес на хозяйском поводке.
— Все, конечно, может быть, сеньор комиссар, — говорит он. — Но клянусь вам, я все сделал в наилучшем виде. И ночью мы его обложим — моргнуть не успеет. Он не мог далеко уйти.
Неподалеку слышится грохот. Где-то в квартале Палильеро разорвалась бомба. Кадальсо вздрагивает, вытягивает шею в ту сторону, откуда донесся взрыв. Зеваки исчезают с балконов. Тисон, погруженный в свои мысли и безразличный ко всему остальному, тем временем поравнялся уже с фасадом церкви Росарио. Как и многие другие кадисские церкви, она как бы вписана в строй других зданий, под общую крышу. Ее выделяют только две колокольни, которые высятся над массивными, обычно настежь отворенными воротами. Сегодня они закрыты. Тисон заглядывает внутрь соседней часовни,
— И потом, — продолжает нагнавший его Кадальсо, — если будет мне позволено сказать, для меня это — как бы личное дело… Я его принял близко к сердцу… Знаете, сеньор комиссар, когда вошел в патио отлить и споткнулся о тело этой несчастной девчонки… Сами слышали — я завопил не своим голосом, поднял тревогу… И слава богу, что вы оказались рядом с ним. Не то опять ускользнул бы…
Комиссар трясет головой недоверчиво и зло. Чем больше времени проходит, тем с каждой минутой все явственнее пахнет поражением. Знакомый запашок И терпеть его больше нет мочи.
— А то он не ускользнул? И много ли проку, что я оказался рядом?
Агент неуклюже, как все, что он делает, поднимает руку. На миг Тисону кажется — сейчас ее положит ему на плечо. Пусть только попробует, думает он, мозги вышибу.
— Зря вы так сеньор комиссар. — Заметив, какое лицо сделалось у начальства, Кадальсо на полпути придерживает руку. — Разница есть. С попорченной шкурой ему далеко не уйти… Где-то он должен перевязать дырку. Или спрятаться.
Даже выругаться не могу, думает Тисон, сил нет. Устал. Как же мне обрыдло все это…
— «Где-то», да? Ты так полагаешь?
— Именно так, сеньор комиссар.
Чуть ниже по улице притулилась к церкви часовня Санта-Куэва. Дверь под треугольником фронтона открыта.
— И там смотрели?
Лицо Кадальсо вновь затуманивается страданием. За что обижаете, безмолвно вопрошает он.
— Конечно смотрели.
Рохелио Тисон, рассеянно и бегло оглядев притвор, собирается идти дальше. Но в тот миг, когда он уже делает шаг назад, что-то останавливает его и заставляет взглянуть еще раз, повнимательней. У подножья двойной лестницы, ведущей в подвал, у левого пролета ее… Комиссар, как и всякий житель Кадиса, отлично знает эту почти непременную часть храмового убранства. И стоит она здесь с незапамятных времен. Но сегодня и в свете нынешних обстоятельств все предстает Тисону в ином свете. Под непривычным углом.
— Что такое, сеньор комиссар?
Тисон не отвечает. И, будто остолбенев от удивления, не сводит глаз с застекленной витрины, стоящей у левой лестницы на выложенном черно-белой плиткой полу, подобном шахматной доске. За стеклом — Ecce Homo [47] изображение страстей Христовых: таких много в церквях по всему Кадису, и по всей Андалусии, и по всей Испании. Это, впрочем, в своем роде особенно выразительно: привязанный к столбу Иисус стоит между Иродом и Пилатом; плоть его, исхлестанная ударами бичей, покрыта бесчисленными кровоточащими рубцами. Мученический облик проникнут неимоверным страданием и беспомощностью. В этот миг — словно кто-то, сорвав покров, обнажил мысль — комиссара осеняет. В подземелье часовни Санта-Куэва, построенной лет тридцать назад неким священником благородного происхождения — ныне уже покойным падре Сантамария, маркизом де Вальдеиньиго, находится что-то вроде молельни или святилища, куда имеет доступ лишь ограниченный круг лиц. Там трижды в неделю сходятся члены хорошо известного в городе религиозного братства — люди либо весьма состоятельные, либо занимающие видное положение в обществе: они чрезвычайно ревностно исполняют обряды, хранящие первозданную суровость и чистоту католической веры, не допускают ни малейших отклонений от догмата. Там они отправляют свои таинства. Включая и бичевание. Секут себя ради умерщвления плоти.
47
«Се человек» (лат., слова Понтия Пилата о Христе). В иконографии Иисуса Христа — название типа изображения, входящего в цикл Страстей Господних.
— В подвале смотрели? — осведомляется комиссар.
В ответ — растерянное молчание.
— В подвале?..
— Здесь наверху — часовня, а внизу подземелье. Потому и называется Санта-Куэва — «Святая пещера». Понял? Или нарисовать?
Кадальсо в смущении переминается с ноги на ногу.
— Я думал…
— Ну-ка, ну-ка… И что же ты надумал? Любопытно будет узнать.
— Да дело-то в том, что двери внизу всегда закрыты. Сторож говорит, ключи есть только у членов общины — их всего человек двадцать с чем-то… А у него — нет.
— Ну и что?
— И потому, значит… — Кадальсо пожимает плечами. — Без ключа-то не войдешь. Ночью сюда не смог бы попасть никто…
— Золотые слова. Верно. Никто. Кроме члена общины.
На этот раз молчание — более продолжительное и обозначает полнейший конфуз. Кадальсо изо всех сил старается не встречаться с комиссаром глазами.
— Оно, конечно, так… Но это все — люди уважаемые… Приличные… Набожные. То есть, хочу сказать, это место…
— Ну? Для избранных? Священное? Неприкосновенное? И вне всяких подозрений?
Кажется, что громоздкая туша Кадальсо сейчас перейдет в жидкое состояние и растечется.
— Эх… Вот оно, значит, как…
Тисон обрывает его, воздев указательный палец:
— Кадальсо…
— Слушаю, сеньор комиссар.
Но Тисон, страшно обматерив своего помощника, уже забыл о нем. Дикий озноб, что тряс его и колотил, унялся, завершившись вздохом — долгим, но задавленным и потому беззвучным. Это вздох едва ли не блаженства. Прежнее удивление на его лице уже сменилось гневом, а тот уступил место волчьей гримасе, перекашивающей морду матерого зверя, когда тот наконец-то вновь чует потерянный было свежий, горячий след. Когда наитие и предчувствие переходят в уверенность. Под страдальческим взглядом бичуемого, окровавленного Иисуса он спускается по лестнице и чувствует, как, прогоняя усталость, медленно, упруго толкается в жилы кровь. Он словно бы вновь прошел сейчас через одно из тех небывалых, невозможных мест, где царит абсолютное безмолвие и воздух недвижим. Стеклянный колокол: вихрь, несущий на следующую клетку шахматной доски, в которую обратились город и бухта. Комиссар сию минуту осознал этот ход. И вместо того, чтобы ускорить шаги, крикнуть при виде обнаружившегося следа ликующе и победно или удовлетворенно заурчать, он по диагонали пересекает черно-белый пол, молча и очень медленно, внимательно вглядываясь во все вокруг и не упуская из виду даже самой незначительной и маловажной приметы, меж тем как от сладостного предвкушения покалывает кончики пальцев, обхвативших трость. Он останавливается перед запертой дверью в подвал. О, если бы этот миг счастья никогда не кончался, внезапно проносится в голове.
— Ежели угодно, я могу открыть, — предлагает поспешающий следом Кадальсо. — Мне это — раз плюнуть.
— Заткни хайло…
Замочная скважина — самая обычная, под ключ большого размера. Тисон достает из кармана связку отмычек и менее чем за минуту отжимает язычок замка. Детские игрушки. Со щелчком открывается проход в темноту подземелья. Комиссар никогда не бывал здесь прежде.
— Сгоняй наверх, в часовню, за свечой, — бросает он Кадальсо.
Снизу несет сырой затхлостью. И воздух тем холоднее, чем дальше Тисон продвигается в этой пещере; Кадальсо с толстенной восковой свечой в высоко поднятой руке идет за ним. Тени скользят по полу, ложатся на стены. Каждый шаг гулко отзывается в пустоте. В отличие от часовни наверху, подземелье голо. Здесь члены братства устраивают свои обряды, умерщвляют плоть бичеванием. Под аркой можно разглядеть намалеванный на стене рисунок — череп и две скрещенные бедренные кости. А ниже — засохшее буроватое пятно. Это кровь.
— Матерь божья!.. — вскрикивает Кадальсо.
В глубине подземелья, в углу темной бесформенной массой скорчился человек — он тяжело, с храпом, дышит, придушенно стонет, как загнанный зверь.
— Позвольте, мой капитан.
Симон Дефоссё отрывается от окуляра «Доллонда», но колокольни собора Сан-Антонио еще мгновение остаются на сетчатке: до них — 2870 туазов, и эту дистанцию преодолеть так и не удалось. Предельная дальность выстрела — 2828. Ни одна французская бомба, выпущенная по Кадису, дальше не улетела. И уже не улетит. Никогда.