Осада, или Шахматы со смертью
Шрифт:
— И никто не обеспокоился тем, что она не вернулась?
— Мы не заметили этого… Я ужинала дома… Дворецкий уже спал, я была у себя в кабинете наверху. Не собиралась спускаться — незачем было.
И осекается, заново представляя все, что было вчера вечером, когда она даже вообразить себе не могла, что в эти самые минуты происходит с бедной девочкой. Лолита допоздна провозилась с официальными бумагами, касавшимися возвращения «Марка Брута» и потери «Кулебры». Поворачивалась, как бездушная заводная кукла, гнала из головы все, что не имело отношения к делам. Глаза
— Это ужасно, — произносит она. — Чудовищно.
Но в голосе полицейского звучит профессиональное сухое безразличие:
— У нее был жених? Ухажеры?
— Нет, насколько я знаю.
— А семья — здесь, в Кадисе?
Лолита качает головой. Она была родом из Исла-де-Леона. Семья — бедная, честная… Работали на солеварнях. Отец — хороший человек Зовут Фелипе Мохарра. Служит в ополченской роте дона Кристобаля Санчеса де ла Кампа.
— Оповестили уже?
— Послала кучера с письмом, в котором прошу его начальников отпустить несчастного в город… Какое горе!
И замолкает, поникнув. На глаза наконец-то наворачиваются слезы. Бедный Фелипе. Бедная мать… Каково это — получить известие, что их дочь в шестнадцать лет умерла такой жуткой смертью…
— Невероятно… Чудовищно и невероятно… Неужели то, что вы мне рассказали, — правда? И ее мучили, перед тем как убить?
Комиссар ничего не отвечает. И обращенный к Лолите взгляд не выражает ничего. Она чувствует теперь, как со щеки к подбородку неудержимо ползет слеза.
— Ради бога, скажите…
Ей стыдно проявлять слабость перед посторонним, но она ничего не в силах сделать. Собственное воображение терзает ее. Бедная девочка…
— У кого же могла рука подняться…
Слезы душат, и вот, прорвав плотину, хлынули обильно и щедро, заливают все лицо. Комиссар, беспокойно заерзав, отворачивается, покашливает. Потом, подхватив шляпу и трость, встает.
— На самом деле, сеньора, — говорит он почти ласково, — да у кого угодно. У любого из нас.
Лолита снизу вверх смотрит на него долгим непонимающим взглядом. О чем он? Кого имеет в виду?
— Надеюсь, вы найдете убийцу.
Лицо комиссара кривится в гримасе едва ли не зверской. В углу рта вспыхивает золотая коронка. Клык.
— Если ничто не помешает, мы скоро возьмем его.
— И что же будет этому извергу?
Холодный жесткий взгляд, пронизав Лолиту, устремляется неведомо куда, в какие-то мрачные и очень дальние дали, которые видны одному лишь комиссару Тисону.
— Кара, — отвечает он очень тихо.
С неба, такого синего, такого чистого, что глазам больно, бьет с неистовой силой свет юга — кажется, весь, сколько ни есть его, собрался на этом пространстве в несколько шагов. Днем улица Росарио — совсем не та, что ночью: белая от известки, золотистая от ракушечника и горшков с геранями на балконах. И в этом сиянии, расхристанный и взмокший от пота, с помятым от бессонницы лицом, повесив голову, как огромный и глупый пес, стоит перед Рохелио Тисоном его помощник.
— Клянусь вам, сеньор комиссар, делаем все возможное…
— А я тебе клянусь, Кадальсо, что пришибу вас всех до единого. Упустим его… Вот попомни мое слово — я вам всем глаза вырву и в дырки нассу.
Агент хлопает оказавшимися под угрозой глазами, морщит лоб, силясь сообразить, преувеличение это или реальная опасность. Кажется, что грань между тем и другим видится ему не вполне отчетливо.
— Мы обшарили всю улицу, дом за домом, — произносит он наконец. — Ни следа. Никто ничего не знает. Никто его не видел… Единственное, что подтвердилось, — что он ранен. Вы в него попали, сеньор комиссар.
Тисон, поигрывая тростью, проходит немного вперед. Он в ярости. По обоим концам улицы и в подъездах нескольких домов выставлены агенты; еще человек двадцать рыщут по всему кварталу под любопытными взглядами соседей, взирающих на них с балконов и из окон. Кадальсо показывает на ближайший к углу подъезд:
— Сунулся туда, а там — следы крови.
— Их не мог оставить кто-то из жильцов? Ты проверил?
— Как же! Обошел по списку всех. Квартиру за квартирой. Раненых не обнаружилось. И никто вчера после десяти не выходил из дому.
— Да этого быть не может! Я лично видел его здесь! Своими глазами! И не сдвинулся с места, покуда ты не прибежал со свистом, а за тобой — вся орава этих дармоедов.
Тисон останавливается там, где на выбеленной стене виднеется буроватое пятно. Отпечаток ладони и трех пальцев. Что ж, думает он со злобным удовлетворением, по крайней мере одна пуля его достала. Птичке перешибли крыло.
— А не мог он ускользнуть в тумане, сеньор комиссар?
— Я же тебе говорю, бестолочь тупая! Я гнался за ним по пятам, и он просто не успел бы добежать до конца улицы.
— Мы оцепили два квартала — налево и направо отсюда.
— И подвалы осмотрели?
Агент оскорблен в лучших своих чувствах — задето его профессиональное достоинство.
— Каждую пядь. Переворошили даже уголь и дрова.
— А крыши?
— Все до единой. На всякий случай я пока оставил там людей.
— Да неужели?
— Уверяю вас, сеньор комиссар…
Тисон нетерпеливо тычет в землю наконечником трости:
— А вот я уверен, что ты, рыло каторжное, где-нибудь да напортачил.
— Говорю же — нет. Ей-богу. Все сделал, как вы распорядились. И сам все проверил… — Кадальсо озабоченно чешет в затылке. — Эх, если бы вы еще запомнили его лицо…
— Посмотрел бы я, как бы ты, придурок, его запомнил… Он пронесся мимо как вихрь.
Кадальсо скорбно поникает головой. Огорчительно не столько получить «придурка», сколько недоверие, что все сделано по чести. Рохелио Тисон, отмахнувшись от него, идет вниз по улице, озираясь по сторонам.
— Обязательно где-нибудь да напортачили… — бормочет он. — Иначе и быть не может.