Осада, или Шахматы со смертью
Шрифт:
Пу-ум-ба. Грохот потряс всю шаткую деревянную вышку, оглушил капитана. Одним глазом — второй зажмурил, чтоб еще и не ослепнуть, — он видит, как стремительное летучее пламя орудийного выстрела озарило все кругом, вырвав из тьмы очертания редута, стены бараков, наблюдательный пункт и полоску черной воды в бухте. Это длилось лишь мгновение, а когда вновь стало темно, Дефоссё уже вдвинул в орбиту другого глаза окуляр подзорной трубы и нащупывал то место, которое хотел увидеть. Семь, восемь, девять, десять… — не шевеля губами, считает он. В круге линзы, чуть колеблясь из-за большого расстояния, горят огни здания, куда унеслась граната, и, нечеткие против света,
Посреди окуляра вырастает черный султан: столб воды и пены взметнулся до середины мачт, на миг закрыл освещенный дом на суше. Недолет, разочарованно констатировал капитан с досадой обдернувшегося игрока. Бомба шла в правильном направлении, однако упала в море, пролетев никак не больше двух тысяч туазов — просто смехотворная дистанция, особенно после всех этих кропотливых расчетов и тяжких трудов. То ли ветер там, ближе к цели, переменился в последний момент — так, кстати, уже бывало, — то ли бомба вылетела чуть раньше, чем нужно, а пороховой заряд воспламенился не полностью. Или запальное отверстие опять ни к дьяволу. Прочие размышления Дефоссё решил отложить на время, потому что в бойницах форта Пунталеса вереницей замелькали вспышки — испанские артиллеристы отвечают на приветствие контрбатарейным огнем по Трокадеро. Так что он, поспешно и уже не боясь споткнуться, скатывается по лестнице, торопясь укрыться в ближайшем каземате — и как раз вовремя: первая испанская граната вспарывает небо над его головой и с грохотом взрывается туазах в пятидесяти правее, между Кабесуэлой и фортом Матагорда. Через полминуты, лежа вповалку с Бертольди, Лабишем и остальными в убежище, озаряемом маслянистым светом плошки, капитан ощущает, как от испанских залпов ходит ходуном земля и содрогается дощатый настил на стенах и потолке. Французские орудия, вступив в оживленную артиллерийскую дуэль, отвечают с другого берега бухты, из недальнего форта Луис.
Краем глаза Дефоссё увидел, что сержант Лабиш, приподнявшись, цедит табачную жижу, целясь меж подошв своих сильно ношенных штиблет. И, подмигивая сидящему рядом, ворчливо замечает:
— Немудрено… Всякий остервенится, если разбудить его в такую поздноту.
5
Белая королева униженно ретируется под защиту коня, но и его положение не из лучших — две черные пешки теснят его с самыми зловещими намерениями. Что за дурацкая игра! В иные дни Рохелио Тисон ненавидит шахматы: сегодня как раз такой. Король взаперти, рокировка невозможна, потеряны слон и две пешки — и он продолжает партию исключительно ради того, чтобы насолить Иполито Баррулю, который упоенно предвкушает близкую победу. Как водится. На левом фланге началась форменная мясорубка после глупейшей ошибки Тисона: безрассудный ход пешкой, соблазнительная брешь — и вот уже черная ладья тараном врезается в середину собственных рядов, двумя ходами разнося сицилианскую защиту, выстроенную с такими усилиями и не принесшую никакой пользы.
— Я спущу с вас шкуру, комиссар, — безжалостно смеется довольный Барруль.
Он действует по своему обыкновению: подобно пауку в центре сети, терпеливо дожидается ошибки партнера, а потом, обернувшись хищным зверем, принимается рвать его клыками, упиваясь текущей по морде кровью. Тисон, предвидя, что его ждет, отбивается вяло и надежд не питает. Шансов на то, что профессор вдруг зевнет, теперь уже почти нет. В эндшпиле он всегда особенно точен и жесток. Палач по душевной склонности.
— А вот не угодно ли вам это разгрызть?
Черная пешка только что замкнула окружение. Затравленно ржет белый конь, ища лазейки и спасения.
— Ну, на сем, пожалуй, остановимся, — говорит комиссар.
— Еще одну? — Барруль, кажется, разочарован: жажда крови утолена не до конца. — Реванш не хотите?
— С меня на сегодня хватит.
Собирают фигуры, прячут их в ящик. Головорез становится прежним Баррулем. Зверское выражение исчезает с его лица. Еще минута, и профессор будет самим собой — приятным и вежливым человеком.
— Побеждает не тот, кто сильней, а тот, кто внимательней, — говорит он комиссару в виде утешения. — Все дело в том, чтобы не зевать… Терпение и осторожность… Разве не так?
Тисон рассеянно кивает. Вытянув ноги под столом, прислонив к стене спинку стула, он рассматривает людей вокруг. Вторая половина дня. Низкое уже солнце золотит стеклянную крышу над патио. Говор, шуршание листаемых газет, в дыму от сигар и трубок снуют лакеи с кофейниками, кувшинчиками шоколада и стаканами холодной воды. Коммерсанты, депутаты кортесов, военные, эмигранты со средствами и без, «стрелки», высматривающие, к кому бы напроситься на обед, у кого бы взять взаймы, занимают мраморные столики, входят в бильярдную и читальню, вновь появляются оттуда. День кончается, и мужское общество Кадиса вкушает блаженную предвечернюю праздность. Сущий улей, где, впрочем, опытный взгляд комиссара легко и привычно находит трутней и прочих паразитов.
— Что там слышно насчет следов на песке?
Барруль, вытаскивая табакерку, чтобы взять понюшку, прослеживает взгляд Тисона. Теперь, когда ярость схватки между белыми и черными давно улеглась, на лице профессора проступает безмятежное благоволение.
— Вы что-то давно не упоминали об этом… — добавляет он.
Комиссар снова отрывисто кивает, не переставая рассматривать публику. Отвечает не сразу. Но вот наконец, поерошив бакенбарды, угрюмо произносит:
— Преступник слишком надолго затаился.
— Может быть, и вовсе решил перестать?
Тисон гримасой обозначает сильное сомнение. На самом деле он этого не знает.
— На самом деле я этого не знаю.
Долгая пауза. Профессор рассматривает его чрезвычайно внимательно.
— Черт вы вас взял, комиссар… Вы вроде бы сожалеете об этом?
Тисон выдерживает его взгляд. Барруль вытягивает губы трубочкой, словно собираясь присвистнуть от восхищения:
— Ах вот, значит, как… Не будет новых убийств — не будет и улик. Вы опасаетесь, что убийца этих бедняжек испугался, устыдился или насытился… Что навеки заляжет на дно и никогда больше не высунется.
Тисон продолжает глядеть на него молча. Взгляд его не выражает решительно ничего. Профессор, достав из кармана скомканный платок, стряхивает просыпавшиеся крупицы табаку. Потом вытягивает указательный палец и, словно пистолетный ствол, приставляет его к верхней пуговице комиссарова жилета.
— Итак, вы опасаетесь, что он больше не станет убивать… Что случай ему больше не представится.
— В нем есть какая-то жестокая методичность, — значительно произносит комиссар, глядя на этот палец. — Точность. Определенность. Не верю, что он ждет удобного случая.