Осень Европы
Шрифт:
Он отнюдь не был единственным членом команды, вызывавшим гнев пани Стаси. Она ко всем относилась одинаково. У нее был деформированный тазобедренный сустав, так что перемещалась она с помощью черной лакированной трости из углеродного волокна, тонкой, как карандаш, и мощной, как балка. Все, даже Макс, рано или поздно слышали свист трости пани Стаси, которая описывала дугу к их икрам.
В этом бизнесе принято, что великие шефы могут быть жестокими и темпераментными, и, если желаешь учиться у них, приходится терпеть всевозможные оскорбления и физическое насилие. Турок – выдающийся повар – однажды отправил Руди в нокаут одним ударом
И он убирал, чистил и мыл, и кожа на его руках краснела, трескалась и кровоточила, а ноги болели так, что иногда по ночам он едва мог добраться до своего закутка на чердаке. Но он работал и отказывался сдаваться.
Пани Стася, почувствовав на своей кухне неожиданное движение сопротивления в количестве одного человека, сосредоточила все внимание на Руди. Так он стал популярен среди других работников, которым теперь доставалось меньше.
Однажды за какую-то выдуманную оплошность она прогнала его с кухни в припадке гнева, необычном даже по ее стандартам: удивительно быстро хромала за ним и дубасила по голове и плечам тростью. Один свистящий удар рассек его левую мочку и оглушил на несколько часов. Один из поваров побежал в ресторан и сказал Максу, что пани Стася убивает Руди, а когда Макс ничего не сделал, пошел ко входу и вызвал полицию, которая решила, что в тот вечер ее присутствие требуется где-то в другом месте, и не потрудилась ответить на вызов.
Через какое-то время Макс нашел Руди: он сидел в переулке за рестораном с окровавленными плечом и рукавом формы.
– Тебе лучше уйти, – сказал Макс.
Руди поднял взгляд на хозяина и покачал головой.
Макс молча смотрел на него пару секунд, затем кивнул и протянул руку, чтобы помочь подняться.
Так продолжалось и дальше, но однажды ночью после закрытия, когда он мыл пол, пани Стася почти бесшумно подкралась и занесла трость, а он обернулся и поймал ее на лету, и почти минуту та визжала, боролась, ругалась и пыталась вырвать трость из его хватки. Наконец она прекратила бороться и ругаться и пронзила его горячими злыми глазами.
Он отпустил трость, она вырвала ее и еще какое-то время смотрела на него. Затем развернулась и проковыляла через кухню на выход.
На следующее утро Макс встретил его новостью о прибавке и повышении.
Не то чтобы он заметил существенную разницу. Ему по-прежнему приходилось мыть, чистить, носить и подавать, по-прежнему приходилось терпеть гнев пани Стаси. Но теперь она ожидала, что он будет еще и готовить.
Она наказывала за каждую оплошность, даже маленькую. Однажды, засыпая на ходу от усталости, он положил в миску с салатом, уже пролежавшим несколько минут, свежую порцию, и за это она чуть не выбила из него дух.
Но он учился. Первое, что он выучил: если он хочет остаться на кухне пани Стаси, ему придется забыть свое четырехлетнее странствие по Балтийскому побережью. Все, что он узнал у турка и других поваров, для этой старушонки не значило ровным счетом ничего.
Мало-помалу, месяц за месяцем ее припадки недовольства становились все реже и реже, пока однажды, почти полтора года спустя после того, как он впервые вошел в «Ресторацию Макса», она позволила ему
Но не позволила подать. Она приготовила такое же и отправила его в ресторан, а затем сняла пробу со стараний Руди.
Пока Руди следил за ней, он заметил, как вся кухня затихла. Он огляделся и обнаружил, что оказался в типичном киношном моменте. Все на кухне следили за пани Стасей. Даже Макс, стоявший в распахнутой двери, ведущей в ресторан. Это тот момент в фильме, подумал Руди, когда зеленый новичок наконец заслуживает ворчливое одобрение ментора. А еще он знал, что жизнь не похожа на кино и что пани Стася сплюнет еду на кафель и потом забьет его до потери сознания.
В итоге жизнь и кино встретились, и пани Стася обернулась, облокотилась на трость и взглянула на публику. Она готова подумать, объявила она наконец, о том, чтобы подать стряпню Руди своей собаке.
Повара зааплодировали. Руди их даже не слышал. Позже ему казалось, что только он один из всех заметил, какой старой выглядела в этот момент пани Стася.
Она умерла тем же летом, и Руди просто занял ее место. Макс не делал никаких формальных объявлений, не заключал новый договор – ничего. Даже не повысил зарплату. Руди просто унаследовал кухню. На похоронах присутствовал только он с Максом.
– Я так ничего о ней и не узнал, – произнес он, глядя, как гроб опускают в землю.
– Это была моя мать, – сказал Макс.
2
В Гливице мело: с неба, где бурлили желчные тучи, мягко опускались толстые белые снежинки. Поезда местного сообщения до Стшельце-Опольске пришлось ждать два часа.
Маленький грохочущий поезд был полон силезцев, говоривших на польском с немецким акцентом и на немецком с польским акцентом. Пассажирам в купе Руди было интересно, зачем он решил посетить Гинденберг, но он говорил на немецком с заметным эстонским акцентом, а бытовало мнение – по крайней мере среди его спутников, – что балтийцы вытворяют, что им в голову взбредет.
– У меня отпуск, – сказал он. – Хочу повидать Гинденберг.
Эстонец, который хочет повидать Гинденберг, казался такой диковинкой, что все остальные вопросы отпадали сами собой, на что он и рассчитывал.
В паре километров от Гливице вдоль путей бегали польские дети и бросались в поезд камнями. Никто не обращал на них внимания; в эти дни было бы странно проехать по Польше на поезде без того, чтобы в тебя что-нибудь не бросили, или не уронили с моста, или не оставили на путях. Руди полагал, что это как-то связано с обидой поляков из-за Линии, но обида поляков из-за Линии – вещь сложная, а, кроме того, у поляков имелось еще столько поводов для обид, что было трудно сказать наверняка. Возможно, это просто мода – одно из бессмысленных невротических поветрий, которые иногда охватывают культуры, как езда на крыше лифта, загородные торговые центры или краш-музыка.
Поезд покачивался и полз через маленькие замызганные промышленные городки. Падение стены уже стало отдаленным туманным воспоминанием, но Восточной Европе по-прежнему не хватало генеральной уборки и свежей краски. В некоторых из самых загрязненных городов Польши высились грандиозные средневековые здания, но все они были покрыты столетними корками копоти. Он видел документальный фильм, в котором профессор из Ягеллонского университета в Кракове сказал, будто никто не смеет чистить здания, потому что грязь – единственное, что защищает их от кислотных дождей.