Осень на Сиреневом бульваре (сборник)
Шрифт:
Старая дача
Прошло двенадцать лет с тех пор, как старики продали свою дачу. За все прошедшие годы они ни разу не говорили об этом, словно исполняя болезненный, но необходимый обет молчания.
Продали так продали. В какой-то момент Тоня с мужем поняли: все, ездить туда они больше не могут. Машины у них нет, а пешком четыре километра идти невмоготу, еще и с сумками. Да и за садом-огородом ухаживать в тягость, хоть и любили раньше возиться с землей. Особенно Тоня. Соседки прополку терпеть не могли, а Тоня наоборот: сядет с утра в грядки и бережно травинки
Но пришел, видно, срок. Старели они с мужем тихо и неприметно, особенно не мучаясь от болезней, а просто слабели и ссыхались, покорно, как осенние травы.
И вдруг нестерпимо захотелось увидеть их старый дом в последний раз. Кто это предложил – муж или жена – даже теперь и не вспомнить. Понимали, конечно, что там давно хозяйничают другие люди, что, может, уже и дома-то самого нет, застенчивого и щелястого, а стоит какой-нибудь гордый и самоуверенный трехэтажный красавец, и дела ему нет до сумасшедших стариков, когда-то ходивших по этой земле. А им целовать ее хотелось, но молчали всю дорогу, прижавшись друг к другу на заднем сиденье.
Машину вел старший сын, усатый и серьезный, сам уже отец троих детей.
– А если столкнетесь с хозяевами, что им скажете? – недоумевал он.
– Так ведь конец октября, будний день, скорее всего, там сейчас никого нет, – надеялись старики.
Машину оставили у ворот. Только вышли – крепко пахнуло осенью, не городской с чахлыми, словно обессиленными запахами, а провинциальной, настоянной на лесных пахучих ветрах. Острый запах прелой листвы, присыпанной первым, нежно и быстро тающим снежком, под ногами глинистые лужицы, прихваченные робким голубым ледком. Жаль было ломать его, и старики шли осторожно, дыша колким, острым, родным воздухом, любовались, стараясь надышаться этой красотой впрок, чтобы хватило до конца жизни.
Господи – вот он! Вот он, дом-то их! Все еще стоит, миленький. И ничего, ничегошеньки не изменилось. Легко открыли, откинув проволоку, покосившуюся калитку, будто только вчера сами и закрыли ее, по сырой заснеженной тропке подошли к крыльцу, постояли, не смея подняться. Тоня погладила облупившуюся стену дома, серо-желтую, мокрую. Прижалась щекой, чувствуя шершавые трещинки краски. Вспоминала все, что случилось с ними в этом доме. Здесь лето за летом нянчилась она с детьми, Сереженькой и Славой. Слава и привез их сюда сегодня. А Сереженька… Сереженька умер в шесть лет от менингита. Вот по этой дорожке ехал он на велосипеде, крича: «Смотрите, я сам! Я сам!» Вот тут, над смородиновыми кустами, была протянута веревка, где сохли его маечки и шортики, а вот тут, возле крыльца, стояла скамейка, где они с мужем сидели по вечерам, отмахиваясь от комаров, и обсуждали, что и где посадить…
Тоня посмотрела на мужа. Он сидел на ступеньке крыльца спиной к дому и смотрел на лес.
– Сем, ты чего, болит что-нибудь?
– Зря мы, Тонь, сюда приехали, – вздохнул он, – зря… Так бы хоть спокойно померли, а теперь всю душу разбередили…
– А помнишь, помнишь, как мы за грибами ходили! Сколько белых-то было, а? Пропасть! А вот здесь, между двумя березами, всегда висел гамак, ты в нем любил дремать после обеда… А помнишь…
– Помню, все я помню, Тонь. Поехали домой, а? Славка там заждался. И темнеет уже. Да и увидеть нас тут могут – неловко.
– Да-да, конечно, – осеклась Тоня, – поехали, поехали.
Еще раз взглянула сокрушенно на неухоженный участок (разве при ней он таким был!), попрощалась мысленно. Понимала, что теперь уже навсегда.
– Хорошо, что хоть дом-то наш не снесли, – отвернулась, смахнула слезы.
– Тонь, не наш. Чужой. Понимаешь – чу-жой.
– Прощай, милый дом, – прошептала Тоня, взяла мужа под руку.
– Прощаешься, как с живым прямо.
– А он и есть живой. Мне кажется, и мы с тобой живы, пока он стоит. А как снесут, и помрем оба.
Старики медленно, поддерживая друг друга, побрели к машине.
На следующее лето хозяева, накопив наконец достаточно денег для постройки нового просторного дома, быстро снесли старый, убрали все до единого кирпичики от раскрошившегося фундамента – расчистили площадку под строительство.
В начале зимы от сердечного приступа умерла Тоня. Муж пережил ее всего на несколько месяцев.
Мертвый груз
Я не люблю слово «презентация».
Гораздо лучше – представление.
Представление книги.
Да, я написала книгу. Так, рассказы о том о сем.
Дочь должна гордиться своей матерью. Но она не гордится, а лишь удивляется: зачем? Ей десять, и читать она не любит. И я даже не знаю, прочтет ли она мои книги в будущем.
А моя бабушка, ей уже скоро девяносто, всю жизнь проработавшая учителем русского языка и литературы, никак не может понять, почему я столько времени трачу на написание книг и ничего на этом не зарабатываю. «Какой толк от того, что ты пишешь? Твои книги продаются? Нет, не продаются. Тогда на кой?»
Я и сама не знаю – на кой.
За полгода в крупном книжном магазине купили всего два экземпляра.
– Приезжайте и забирайте свои книги, они не продаются, а место занимают, – сказали мне строго.
– А хотите, я вам их просто подарю?
– Нам хранить негде, а читать некогда. Забирайте.
– А если не заберу?
– Тогда мы отправим их на утилизацию.
– Куда-куда?
– На утилизацию, – повторили сурово.
– Но это же все-таки книги, а не какие-нибудь вредные отходы, – пытаюсь пошутить.
– Да как сказать, – заметили философски.
Я – невыгодный клиент. А книги мои – неликвидный товар. Права была моя бабуля. Она явно знает толк в рыночной экономике. Но я все равно пишу. Хотя, может быть, и не стоит. Смотрю на сложенные в коридоре стопки своих шедевров и не знаю, что с ними делать. Иногда беру тряпочку и вытираю пыль. Иногда использую как подставку для сумок и перчаток.
– Отдай, – сочувственно говорит муж, – пусть хотя бы у метро продают по пятьдесят рублей.
– Вместе с какими-нибудь любовными романами и предсказаниями астрологов?