Осень Овидия Назона(Историческая повесть)
Шрифт:
— Значит, Перикл изваял дивную статую Афины? — робко спросила Эпиктета.
— Нет, ее изваял великий скульптор Фидий. На мраморной доске в храме есть надпись, где Фидий назван творцом этой статуи. Мастер этот был так талантлив, так одарен необыкновенным вкусом и пониманием красоты, что Перикл поставил его во главе всех мастеров. Ему мы обязаны всей красотой и величием храмов Акрополя.
Эпиктета и Клеоника слушали брата с величайшим вниманием. Впервые в жизни им довелось услышать объяснение тем вещам, которым они поклонялись, которыми восхищались, но не знали, кем и когда они были созданы. А Дорион, радуясь вниманию сестер и помня о том, что они скоро покинут любимые Афины, старался возможно лучше обо всем рассказать. Он вспомнил «Медею» Еврипида, где были строки, славящие величие греческого народа.
— Более четырех веков назад, — говорил Дорион, — жил великий Еврипид, оставивший несравненные творения, и в том числе трагедию «Медея». Он рассказал в ней об удивительной судьбе афинян, которые живут под самым синим и прекрасным небом. Он славит Грецию и ее талантливый народ. Мне не хотелось бы покидать Афины навсегда.
— Ты десять лет не был в Афинах, и вот ты снова здесь, почему же нельзя повторить подобное? — спросила Клеоника. — Затоскуешь — и вернешься сюда. Отец говорил, что, прежде чем сесть на корабль, он намерен запросить оракула Дельфийского. Ты будешь его сопровождать, Дорион?
С каждым днем росла дружба сестер с Дорионом. Девушки были так заботливы и приветливы, что Дорион испытывал незнакомое ему чувство тепла и семейного уюта. В сущности, ему еще никогда прежде не пришлось испытать на себе женской заботы. Мать рано умерла, девочки были еще маленькими, когда он покинул дом. И вот теперь он все больше сознавал, что близость родных могла бы украсить его жизнь. И еще он стал подумывать о женитьбе, если бы ему сосватали девушку, такую же нежную, красивую и заботливую, какой была Эпиктета. Но ведь сейчас это невозможно. Он должен вернуться к своему господину, должен с ним поработать, а потом, когда Овидий Назон найдет ему достойную замену, он, Дорион, возможно, последует за родными.
Душа его истосковалась в одиночестве. В чужом доме было много величия и совсем не было души. Овидий Назон ценил грамотного и старательного переписчика, но совсем не интересовался его судьбой. Тысячи раз они сидели рядом, и всегда их разделяла невидимая стена. Дорион запомнил единственный задушевный разговор, который состоялся в перистиле накануне отъезда в Афины.
Дорион любил стихи Назона, знал их на память, ценил его ум и образованность, но самого Овидия Назона он почти не знал.
Дорион встречал в доме господина его многочисленных друзей, знал, что у него были и враги, готовые сделать недоброе господину. Почему? Может быть, от зависти, может быть, по поручению кого-либо из могущественных людей, близких к императору. «Надо сказать отцу об одном странном случае», — вспомнил Дорион. Это было предложение не только странное, но и преступное. А ведь он не решился кому-либо сказать о нем.
Вечером, когда Фемистокл вернулся домой после бесчисленных хлопот, связанных с отъездом, Дорион рассказал ему о том, что тревожило его и о чем он никому не смел сказать.
— Отец, — спросил Дорион, — знаешь ли ты, что император Август отменил закон, запрещавший пользоваться на суде доносами рабов? Теперь всякий раб, желающий отомстить своему господину, может написать на него донос и получить большую выгоду. В случае осуждения господина, раб-доносчик получает одну восьмую имущества своего господина и свободу. Сделаться сразу свободным и богатым — какое искушение!
— А почему ты заговорил об этом, сынок?
— Да вот нашелся такой человек, пожелавший сделать зло Овидию Назону. Он не назвал себя, а встретив меня на улице и, видимо, зная, что я из дома Овидия Назона, он сказал мне: «Ты вольноотпущенник, бедный и ничтожный человек, а я могу сделать тебя богатым и независимым. Пойдем с тобой в харчевню. Там ты заполнишь для меня клочок пергамента; вот и все, что от тебя требуется». — «Что же я должен написать на этом клочке пергамента? — спросил я. — И возможно ли стать богатым и независимым, написав несколько строк?» — «Смотря что написать. Мне известно, что твой господин, Овидий Назон, человек богатый, прославленный и знаменитый, водится с дурными людьми, устраивает пирушки и оргии, ведет себя недопустимо. Ты живешь в его доме и можешь быть свидетелем в этом дурном деле. А когда твой господин будет осужден, ты получишь одну восьмую его состояния и полную возможность покинуть Рим. Езжай на все четыре стороны!» — «Откуда ты знаешь о поведении моего господина? — воскликнул я. — Я никогда не видел тебя в его доме. Кто ты такой? И зачем тебе понадобилась такая клевета?» — «Вот ты как разговариваешь, глупая голова! — закричал на меня этот отвратительный клеветник. — Тебе предлагают выгоду и полную независимость, а ты, несчастный раб, прикованный цепью, не можешь оторваться от своего господина. Так и будешь следовать за ним, как верный пес. Ну и следуй! А когда найдется честный человек, который расскажет о дурных поступках твоего господина, тогда твоя цепь оборвется». От злости лицо его, отмеченное шрамом, налилось кровью и стало красным, как гранат. Он ушел, пробормотав проклятие, а я стоял словно изваяние. Я думал, что надо немедля рассказать об этом господину, но, зная, что у него дурное настроение, я не сделал этого. Однако мне тревожно за моего господина. Возможно, что клеветник достиг цели и подал в суд, а там тяжба и оскорбления, совсем незаслуженные.
— Но ведь не так просто уговорить честного человека сделать злодейство, — заметил Фемистокл. — Вот если есть в доме Овидия Назона рабы, озлобленные своей участью, то, пожалуй, их можно уговорить.
— Я таких не знаю. В доме господина рабы ему очень преданы. Рабыни, которые прислуживают хозяйке, совсем иные, но их никто не станет слушать, даже если бы они пошли на то, чтобы оклеветать своего господина. Однако я понять не могу, зачем все это нужно. Кто хочет опорочить доброе имя человека, прославленного на всю Италию? И можно ли извлечь выгоду от такой пакости?
— Не писал ли он едкие эпиграммы на императора? — спросил Фемистокл.
— Насколько я знаю, он писал о прекрасных женщинах, о любви и дружбе. Никого он не задевал, никому не сделал зла. И все же есть враги. Не иначе как завистники, — сказал с горечью Дорион. — Вот так мне представился случай обогатиться при помощи клеветы и злодейства. Как печально, что многие свободные люди считают рабов подлецами и негодяями, готовыми на любое преступление для своей выгоды. А вольноотпущенник для них тот же раб.
— Я вспомнил как-то переписанное мною размышление Платона, — сказал Фемистокл, — Платон говорил: «Раб — собственность такого рода, обладание которой несет много затруднений. Опыт показал это не раз, а частые восстания рабов в Мессении, бедствия, постигшие государства, в которых имеется много рабов, говорящих на том же языке, и, наконец, то, что происходит в Италии, где беглые рабы совершают всевозможные бесчинства, — все это еще больше подтверждает вышесказанное… Со своей стороны, я вижу только два средства: первое из них — это не иметь рабов одной и той же национальности, но, насколько это возможно, иметь рабов, говорящих на различных языках, если только желательно, чтобы они лучше переносили рабство; второе средство состоит в том, что следует обходиться с ними по возможности лучше, и это не только ради них самих, но еще и в наших собственных интересах».
— Праксий хорошо знал и любил Платона, — заметил Дорион, — при нем рабы не были в обиде, доказательство тому твои отношения с господином, отец. А вот Овидий Назон, хоть и не обижает рабов, равнодушен к ним. Ему всегда некогда, и он не очень вникает в их жалкую судьбу. Будет прискорбно, если хромой привратник, сидящий у ворот его дома, согласится продать совесть.
— Я рад, мой Дорион, что ты вырос честным и порядочным. Это лучшее украшение человека и признак достоинства. Я хотел бы, чтобы мои потомки были людьми благородными. Как говорил поэт Анакреонт: