Осенние мухи. Повести
Шрифт:
Курилов сиял. Гости толпой окружили его, рассыпаясь в похвалах, словно на него пал отблеск монаршего величия.
— Не угодно ли вам будет пройти в беседки, медам? — произнес он трубным голосом, повернулся к Далю, взял его под руку и повлек следом за гостями.
— Поздравляю, — сказал барон, — его величество очень доволен.
Курилов был наверху блаженства. Заиграли сидевшие среди деревьев музыканты, на лужайках зажглись бенгальские огни. На бледных лицах Даля и Курилова, лицах живущих без солнца петербуржцев, мелькали
Даль сердечно пожал руку министру, и я понял, что падение Кашалота предопределено.
— Я знал: их величества поймут, что были введены в заблуждение, как только увидят мою жену.
Курилов горделиво улыбнулся. Его ум — не такой могучий, как считал он сам, но и не такой ограниченный, как полагал я, — мутился, затмевался, если все складывалось удачно. Успех ударил ему в голову, как вино.
Я вернулся к себе, открыл окно и смотрел, как отъезжают экипажи придворных, а потом до утра слушал игру гармошек на конюшне. В спальне Маргариты Эдуардовны зажегся и сразу погас свет.
Глава XXII
Через неделю после бала император вызвал Курилова к себе и в учтивых выражениях — Николай II был просвещенным монархом и в отличие от своего отца не допускал грубости ни в словах, ни в поступках — предложил министру самому сделать выбор между опалой и разводом. Царь настойчиво рекомендовал последнее, но Курилов отказался расстаться с женой и даже выразил негодование, что самодержец нашел очень tactless [9] . Курилов был отправлен в отставку.
9
Бестактным (англ.).
Я видел Кашалота в тот день, когда он вернулся из Петербурга. Помню, что его лицо не утратило ни грана привычной невозмутимости, разве что чуть побледнело да уголки рта опустились. Меня удивили спокойствие и самообладание этого человека: в его улыбке была не только ирония, но и смирение.
— Ну вот, дорогой Легран, теперь я смогу наконец отдохнуть вволю, — пошутил он, проходя мимо меня.
Некоторое время отставка министра должна была оставаться тайной для публики, но в «высоких петербургских сферах» об этом говорили открыто.
Позже я понял, что Курилов не сразу осознал масштаб падения. Думаю, он считал опалу временной… а может, был убежден, что поступил как джентльмен — behave like a gentleman, цедил он сквозь зубы, — и это проливало бальзам на его рану… Ему наверняка нравилось, что он впервые в жизни нарушил волю обожаемого самодержца.
Придворные фрондеры восхваляли позицию Курилова, на короткое время он стал очень популярен, но мирская слава, как известно, быстротечна… Курилов остался один. О нем забыли. Из окна я видел, как вечерами он часами ходит по комнате — раздраженный, печальный, одинокий человек. С каждым днем он становился все угрюмей и надолго запирался у себя.
Однажды я вошел в его кабинет: он сидел за столом и перечитывал лежавшие в бронзовой шкатулке бумаги, словно это были любовные послания, а не старые поздравительные телеграммы по случаю назначения на пост министра народного образования. Курилов никогда не расставался со шкатулкой.
Мне показалось, что этот властный человек смутился, увидев меня. Он терпеть не мог, когда ему мешали работать, — докучливых посетителей ждал ледяной взгляд бледно-голубых глаз и нетерпеливый окрик: «Что вам? В чем дело?»
— Суета сует, дорогой Легран, все суета и тлен, — промолвил он, скорбно поджав губы. — Что мне еще остается… — немного помолчав, добавил он нарочито небрежным тоном, — былая слава для стариков — что погремушка для младенца…
Он закрыл ящик стола, кивком пригласил меня сесть рядом и заговорил о Бисмарке:
— Я виделся с ним, навещал этого великого человека, которого отправил в отставку неблагодарный господин… Он жил один со своими собаками… Бездействие убивает… — Он вздохнул. — Власть — сладкая отрава… Для других, — поспешно добавил он, — для других… Я — просто старый философ…
Он попытался улыбнуться легко и иронично, как покойный князь Нельроде, но в его глазах плескались растерянность и смертельная тоска.
Прошел июль, и я получил приказ ликвидировать Курилова. 3 октября ожидался приезд ко двору германского императора. Самодержцы со свитой посетят спектакль в Мариинском театре.
Бомбу предлагалось бросить на выходе, чтобы избежать ненужных жертв среди мирных обывателей, но так, чтобы зеваки и иностранцы увидели покушение собственными глазами.
Инструкции содержались в письме, пришедшем из Петербурга, от Фанни. Она жила на чердаке дома на набережной Фонтанки, деля комнату с семьей рабочего.
Хорошо помню тот жаркий летний день и белое, слепящее солнце над Петербургом. Мы были одни. Я сказал, что хочу видеть кого-нибудь из руководителей партии. Она устремила на меня взгляд узких сверкающих непримиримым блеском глаз и спросила, выдержав паузу:
— Кого именно?
Имен я не знал, но продолжал настаивать на встрече.
— Вам приказано ни с кем не встречаться.
Я почувствовал нарастающее раздражение, повторил просьбу, но мы так и не пришли к согласию и расстались.
Через несколько дней она снова позвала меня к себе. Я шел по узкой, огороженной перилами деревянной галерее, как вдруг дверь одной из комнат открылась и какой-то человек молча коснулся моей руки. Его лицо загораживали широкие поля шляпы. У незнакомца была странная, сухо-ироничная манера говорить. По редкому дыханию я угадал в нем записного оратора.