Осенний мост
Шрифт:
Она видела, что Аямэ очень хотелось спросить об этой цели, но она сдержалась. Что ж, хорошо. Сидзукэ доверяла Аямэ и ответила бы ей на любой вопрос, но Аямэ не поняла бы ответа.
Аямэ поклонилась и подняла оружие.
С вашего позволения, моя госпожа, я вернусь на пост.
Доброй ночи, Аямэ.
Посетитель, которого Судзукэ ждала, появится только на исходе часа. Судзукэ закрыла глаза и представила себе ничто. Отсутствие несло с собою покой.
1860 год, башня замка
Хоть он и знал, что это сентиментально и глупо, князь Киёри все же заказал изысканные блюда для своего прощального ужина с Сидзукэ. Он не прикоснулся к еде. Она тоже. Но, впрочем, она никогда к ней не прикасалась. Блюда была поставлены перед нею точно так же, как приношения, которые Киёри возлагал на алтарь предков. В определенном смысле слова, это было весьма уместо, поскольку Сидзукэ действительно была его предком. С другой же стороны, это было совершенно неподобающе, поскольку этот призрак, выглядящий как Сидзукэ, вполне мог быть плодом его собственного больного воображения.
Вы безмолвствуете, — сказала Сидзукэ, — потому что размышляете о том, что я, возможно, не та, за кого себя выдаю. Я, должно быть, галлюцинация, или злой дух. Поскольку в привидения вы не верите, вы склоняетесь к выводу о том, что я являюсь — и являлась прежде — признаком надвигающегося безумия. И все же вы ощущаете, что еще не настолько поражены болезнью, чтобы беседовать с собственной галлюцинацией. Однако же, вы уже много лет беседуете со мной, так что плохого в том, чтобы побеседовать со мной этой ночью еще один, последний раз — вне зависимости от того, реальна я или нет? Чем это отличается от обычных размышлений вслух? Однако же, поскольку мы более не встретимся, это ваш последний шанс обойтись со мной как с выдумкой, каковой я являюсь. Вы не сможете этого сделать, если приметесь беседовать со мной. Вот о чем вы сейчас думаете, мой господин. Какое, однако, затруднительное положение!
Вы хотите, чтобы я подумал, будто вы читаете мои мысли, — сказал Киёри, — но меня не так легко одурачить. Вполне естественно, что галлюцинация содержит и мысли того разума, из которого она исходит.
Сидзукэ улыбнулась.
Итак, мой господин, вы все-таки заговорили со мной.
Выведенный из себя Киёри с силой хлопнул себя по бедру. Он никогда не был искушенным мыслителем и не мог и надеяться, что сравняется с нею в искусстве спора. И, конечно же, сама мысль об этом сбивала его с толку.
Меня вела привычка, и ничто иное. Как вы сказали — или, скорее, как я сказал, — это ничем не отличается от размышлений вслух.
Сидзукэ поклонилась чрезвычайно официально: руки, лежащие на полу, образуют треугольник, голова медленно склоняется, до тех пор, пока лоб не касается рук.
Поскольку я — это вы, — сказала она, — мне не остается ничего иного, кроме как согласиться. — На миг лицо ее сделалось серьезным, но ей не удалось надолго совладать с весельем. Она начала улыбаться еще во время поклона, а когда она выпрямилась, ей пришлось прикрыть лицо рукавом. — Пожалуйста, не глядите на меня так гневно. Не забывайте: ведь я — это всего лишь вы.
Я желаю, чтобы вы прекратили так говорить, — сказал Киёри. Его раздражение все усиливалось, хотя он и понимал, что этим только выставляет себя в дурацком свете, поскольку, как она сказала, она — это он, и именно себя ему следует винить за все, что она делает или говорит, поскольку это делает или говорит он сам. Ну и какой толк в этом мучительном коловращении мыслей? Лучше уж поговорить, как они всегда беседовали раньше — безумец и галлюцинация, — поговорить еще один, последний раз.
Вы сказали, что уйдете сегодня ночью и никогда больше не вернетесь, — сказал Киёри. — Это и вправду так?
Разве я когда-либо лгала вам, мой господин?
Нет, никогда.
Воистину, это достойно внимания — не так ли? За шестдесят четыре года вы, говоря через меня, ни разу не солгали себе. Немногие могут сказать о себе подобное. О, прошу прощения. Вы не можете сказать этого, поскольку это сказала я. Но подождите! Я — это вы, так что на самом деле вы действительно можете это сказать, и даже уже сказали.
Пожалуйста, — Киёри склонился в поклоне, — давайте будем рассматривать затрагивающее нас явление как сопряженное с призраками. Так намного проще.
Я согласна, — сказала Судзукэ, — но с одним небольшим уточнением.
Хорошо, — мгновенно отозвался Киёри, так ему хотелось поскорее избавиться от этой головоломки. Но увидев выражение ее глаз, он тут же пожалел, что дал согласие прежде, чем узнал, что же она предлагает.
Давайте скажем, что призрак — это вы, князь Киёри.
Это возмутительно.
В самом деле? — Всю веселость с Сидзукэ словно ветром сдуло. — Вы изучали классические труды конфуцианства, буддизма и даосизма. И все же на протяжении пятидесяти лет вы рассматривали наши взаимоотношения лишь с одной стороны. Вы отвергли сон Чжуан-цзы, сутру Цветочной Гирлянды и великое наставление Конфуция.
Чжуан-цзы видел много снов, — сказал Киёри, — сутра Цветочной Гирлянды состоит из семидесяти тысяч иероглифов, а Конфуций учил многому. Было бы лучше, если бы вы уточнили, что именно имеете в виду.
В каждом случае вам нужно лишь самое очевидное.
Киёри ждал, что Сидзукэ скажет дальше. Сидзукэ молча глядела на него. Он подождал еще; она продолжала глядеть. Киёри был правителем княжества. Никто не смел смотреть ему в глаза, и Киёри не бул привычен к подобному состязанию. Он заговорил первым.
Чжуан-цзы приснилось, что он — бабочка. Когда он проснулся, то не мог понять, кто же он: человек, которому снилось, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она — человек.
Уж не улыбнулась ли она удовлетворенно, одержав над ним победу? Если и так, улыбка была настолько легкой, что могла существовать только в его воображении. О чем он думает? Конечно же, она была воображаемой. Все происходящее существовало лишь в воображении.
Судзукэ поклонилась и поинтересовалась:
А сутра Цветочной Гирлянды?