Осенний мост
Шрифт:
Когда же перемена произошла, она произошла совершенно внезапно, без предупреждения.
Две монахини, на которых в тот день лежала обязанность накормить девочку и убрать за ней, решили выполнить свою работу попозже. Звериный вой, перемежаемый рыданиями, указывал, что сейчас все их усилия будут тщетны. Монахини принялись спорить, то ли доложить об этом настоятельнице и спросить у нее дозволения, то ли просто действовать по собственному разумению, когда крики вдруг умолкли. Они не раз слыхали, как безумный, горестный голос затихал постепенно, давясь всхлипами и судорожными вздохами, и умолкал, словно от удушья. Но никогда еще они не слышали, чтобы он смолкал так внезапно.
Что-то случилось, — сказала одна монахиня.
Она умерла, — отозвалась вторая.
Первая монахиня кивнула. По правде говоря, никто не ждал — хотя, учитывая обстоятельства, никто бы и не назвал это чудом, — что девочка проживет так долго. Владеющее ею безумие было столь всеохватывающим, непрестанным и глубоким, что оно не позволяло девочке выполнять хотя бы важнейшие повседневные дела, даже с помощью сострадательных последовательниц Пути. Зачастую даже не удавалось нормально ее покормить и помыть. Похоже было, что время несчастной наконец-то подошло.
Монахини заспешили к келье девочки, ожидая, что сейчас увидят распростертое на полу тело. На первый взгляд им показалось, что они увидели именно то, что ожидали. Девочка недвижно сидела, привалившись к стене в дальнем углу кельи. Собравшись с силами и приготовившись вытерпеть зловоние, монахини отперли дверь и вошли.
Нам следует позвать преподобную настоятельницу.
Лучше будет сперва удостовериться.
Ладно. Тогда позаботимся о теле.
Они сложили руки в гассё, буддийском жесте, выражающем почтение и приятие, и прошли дальше.
Погоди! — сказала первая монахиня.
Она могла этого и не говорить. Вторая монахиня уже остановилась. Они обе заметили одно и то же. Глаза девушки не метались, как обычно, но и не выглядели, как глаза мертвеца. Они ярко сверкали. И казалось, что они устремлены прямо на двух монахинь.
Прямо не по себе.
Мне на мгновение показалось…
Да, мне тоже. Но это невозможно. Мертвые не могут видеть. Смотри — вон на полу рядом с ней кровь.
Она умерла от сильного кровотечения.
Тело и разум не смогли этого выдержать.
Давай займемся делом.
Они двинулись вперед, хотя несколько медленнее, чем прежде. Но тут произошло очередное небывалое событие.
Сидзукэ улыбнулась.
Первая монахиня рухнула бы, если бы вторая, стоявшая сразу за нею, не подхватила ее.
Зови настоятельницу! — велела первая монахиня.
За миг до перемены голоса, завывавшие Сидзукэ в уши, были такими громкими и многочисленными, что она даже не осознавала, что и сама кричит. Затем чудовищный шум резко сделался тише, но зато стал еще более беспокоящим. Она никогда прежде не слыхала ничего подобного. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что же это было.
Звук ее собственного голоса.
Она никогда прежде не слыхала его без сопровождения прочих голосов, заполняющих собою все слышимое пространство. Она настолько поразилась, услышав этот обособленный звук, что перестала кричать. А перестав кричать, она познала нечто еще более странное.
Тишину.
Не было больше ни голосов — кричащих, смеющихся, плачущих, умоляющих, проклинающих, говорящих, — ни шума, издаваемого огромными машинами, или стадами гигантских животных, или множеством людей, облаченных в одинаковую форму или в тряпье, собранных в ряды и колонны, или в мятежные толпы.
Внезапно не только ее слух, но и все ее чувства обрели единичность, неповторимость, которого прежде были лишены. Внезапно мгновения сделались последовательными, раздельными, без малейших признаков одновременности; они шли одно за другим, из прошлого в будущее, и никак иначе. Неисчислимое множество людей всегда были вместе с нею: полупрозрачные или на вид вполне материальные; счастливые, печальные, безразличные; осознающие ее присутствие или не замечающие его; молодые, старые, превратившиеся в скелет, еще не рожденные; живые или мертвые. Их постоянное общество исчезло.
Она была одна.
Сперва эта ясность, такая внезапная, такая непривычная, лишь усилила ее замешательство.
Воздух был насыщен чудовищным зловонием; как она позднее узнала, это были дурные испарения ее собственного немытого пота, мочи, экскрементов и срыгнутой пищи. Она заметила этот запах, но не потому, что он был неприятным, а потому, что он был единственным. Прежде разнообразные запахи, исходившие из разных источников, всегда настолько смешивались, что она не могла отличить один от другого, а это было почти все равно что совсем не ощущать запахов.
После ушей и носа настал черед глаз. Если бы в тот момент, когда все это произошло, глаза были открыты, они стали бы первыми, — но они были закрыты, как это частенько случалось. Их как-то незачем было открывать, если с закрытыми глазами она видела то же самое. Теперь ее заворожил вид четырех стен, одного потолка и одного пола; каждый из них был сам по себе, он не сосуществовал и не пересекался ни с какими другими предметами, естественными или сверхъестественными, как это всегда было прежде.
Какими бы странными или пугающими ни были эти ощущения, они не шли ни в какое сравнение с тем, которое теперь безраздельно завладело ее вниманием.
Что-то огромное охватило и сжало ее.
Она попыталась избавиться от этого чего-то, но когда она двигалась, оно двигалось тоже.
Когда она осознала, что это нечто находится вместе с нею внутри ее одежды, она чуть не закричала снова, что вернуло бы ее к единственному способу, посредством которого она до сих пор взаимодействовала с миром. Но она не закричала, потому что когда она открыла рот, она почувствовала это что-то и на лице тоже, и, протянув руку к лицу, поняла, что сжимает ее.