Ошибка творца
Шрифт:
– Да. – Маша услышала, как Анна жадно пьет. – Простите. Дело не в вас, а в таблетках. Меня от них все время тянет в сон.
– Антидепрессанты? – выпалила Маша первое, что ей пришло в голову.
– Знакомо? – На другом конце трубки щелкнула зажигалка. Анна затянулась.
А Маша на секунду замешкалась, прежде чем ответить:
– Да. Как и убийство отца.
– Ого! Сколько совпадений. Однако не думаю, что предательство сестры входит и в ваш список, верно?
– Нет. – Маша вспомнила девушку, сидящую на подмосковной даче и бессмысленно таращащуюся в окно. Может, у той тоже – депрессия?
– Как она? Вы не в курсе? – будто услышав Машины мысли, спросила Анна.
– Подавлена, – честно ответила Маша.
– Интересно, чем же? –
Маша сглотнула – переход был разительный.
– Вы не верите в то, что ваш отец… – Она запнулась.
– Тянул грязные руки к нашей красотке? – Анна засмеялась, смех перешел в кашель, сухой, надрывный. – А вы? Конечно, верите! Такая отличная история для помойной желтой прессы, правда? А я вот, представьте, не верю! – выкрикнула она. – И еще я не верю, что виноват тот деревенский дурачок! Она, Надька, убила папу, и это так же верно, как если бы она сама исполосовала его насмерть – чем там? Мечом? Шпагой?
– Саблей, – тихо сказала Маша. – И я с вами абсолютно согласна.
Они помолчали. Маша слышала, как на том конце трубки тяжело дышала, медленно остывая после своей тирады, старшая дочь Шварца.
– Так что вы хотели спросить, простите, как вас…
– Мария. Я хотела узнать, во-первых, знакомы ли вам имена Алисы Канунниковой, Ираклия Джорадзе и Елисея Антонова?
– Впервые слышу. – Голос Анны был ровным, пауза – как раз достаточной для того, чтобы попытаться вспомнить и увериться в том, что память не хранит ни одну из трех фамилий. Маша вздохнула: старшая Шварц явно говорила правду. В отличие от своей сестры. – А во-вторых? – спросила ее Анна, и Маша встрепенулась.
– А еще не могли бы вы дать мне список людей, друзей семьи, хорошо знакомых с вашим отцом?
– Зачем вам, теперь-то? – Анна помолчала. – Впрочем, следствию виднее. Папа, честно говоря, был не очень общительным: для него существовала работа и еще раз работа и только потом, в немногое оставшееся время, семья.
Маша кивнула:
– Да, Надя говорила про профессора примерно то же самое.
– Поэтому, – продолжила Анна, отказавшись вновь реагировать на имя «Надя», – все его дружеские связи тоже в основном крутились вокруг науки. Ну, с Калужкиным, думаю, вы знакомы. Еще пара профессоров здесь, в Штатах, но они не общались, особенно с тех пор, как папа вернулся в Россию. Еще академик Лебедев, знаете, знаменитый генетик, еще до папиной эмиграции они были дружны домами. Но жив ли он? Ему должно быть уже хорошо за восемьдесят. У Лебедева еще был ассистент – Носов, по-моему, папа считал, что у того большое будущее, и его опекал. Вот и все, пожалуй.
Маша записала фамилии и произнесла уже навязшую на зубах фразу:
– Спасибо, вы нам очень помогли.
Анна скептично хмыкнула:
– Да? Не думаю. Но – обращайтесь.
Маша хотела было попрощаться, но вместо этого вдруг спросила:
– Анна, как вы думаете, кого может бояться ваша сестра?
На том конце трубки Анна молчала, и Маша, решив, что проблема со связью, открыла рот, чтобы повторить вопрос, когда та медленно произнесла:
– Уже никого.
– Уже? – переспросила Маша.
– Единственный человек, которого она боялась, был папа. Поймите меня правильно – он ни разу не поднял на нас руку и даже голос повышал крайне редко. Но папа был, а для меня так и остался, кем-то вроде папы римского…
– Как? – не поняла Маша.
– Наместником Бога на земле, махиной, громадой. Источником всего. – Анна вздохнула. – Не знаю, как вам объяснить. С того момента, как его убили, я, ученый, агностик, осталась в полном, тотальном одиночестве. Бог для меня умер: и тот, кому молятся в церквях и мечетях, и мой, личный. Надя же, – голос Анны при имени сестры будто заиндевел, – смелая девочка, как вы смогли убедиться. И отец был единственный, кто… – Маша услышала судорожный вздох, схожий с рыданием, и поспешила наконец попрощаться.
А положив трубку, задумчиво уставилась в стол. Вряд ли смелая девочка Надя боялась
Андрей
Ни-че-го. Намываешь тоннами серую, бессмысленную руду. Тратишь время, которое мог бы провести с много большим толком, гуляя с Машей по городу или поедая ее несъедобные – да и черт с ними! – ужины, или валяясь в обнимку в постели. В Останкино он намывал ее относительно спокойно, хоть и безрезультатно: никто из команды Ираклия Джорадзе не знал о существовании Алисы Канунниковой и Елисея Антонова. Он даже позвонил Гие Давидовичу и попросил узнать у матери, не слышала ли она эти имена. Нет. Никакого проблеска. Глухая стена.
Дальше – хуже: Андрей с головой окунулся в мир гламура, и ему там совсем не приглянулось. Жеманные манекенщики, каждый из которых мнит себя пупом земли, армия из парикмахеров и визажистов, модные фотографы: да, детка, да, а теперь посмотри чуть-чуть левее и подбородок повыше, вы как сюда попали, что, с Петровки, какие вопросы? Бегающие глазки и мгновенная вальяжность, как только они понимали, что он не собирается копаться в их грязном бельишке – вроде наркотиков и секса с семнадцатилетними. Их переглядывания после сканирования Андреева гардероба: «Боже, кто этот неандерталец? Таких еще пускают внутрь Садового кольца?» Взгляд, ошарашенный, Андрея, в ответ: что это за мужские майки с вырезом до пупа, шорты, похожие на юбку в складку, обнажающие до колена волосатые ноги? А сочетания цветов – вырви глаз: оранжевый и ядовито-зеленый, и все это – с фиолетовыми ботинками. Модные мальчики, как, впрочем, и девочки, казались ему инопланетянами с каких-то недружественных планет. Елисей Антонов, избивающий свою домработницу, просто так, для улучшения настроя или чтобы избавиться от стресса перед показом очередной коллекции, вполне себе вписывался в общую картину.
В мире кино оказалось немногим лучше: вальяжности, даже показной, не наблюдалось. Все носились, как подстегнутые, по съемочной площадке: орали, матерились, потом наступала тишина – снимался эпизод, и снова: истерика у актрисы, которую заставляют учить слишком сложный текст, истерика у продюсера, у которого из-за истерики актрисы пропадает съемочный день, истерика режиссера, что его заставляют снимать такое… (дальше непечатно). Помощники оператора, кабельщики и осветители, буднично попивающие в это время за декорациями, реквизиторы и костюмеры, что летали с вытаращенными глазами туда-сюда по съемочной площадке, груженные кипой костюмов и странными предметами вроде напольных ваз, жестяных коробочек и громоздких кальянов. Андрей крутил головой, выискивая тех, кто работал с Алисой Канунниковой, заглядывал в полубезумные лица и спрашивал, спрашивал, спрашивал…
Он угробил на вопросы две недели, потратил бездну сил на перемещения по вечно стоящему в пробках городу, устал, ужасно устал общаться с такими странными людьми, держать лицо и стараться не смеяться истерически и не скатиться в оскорбления. Но каждодневно возвращался к Маше с совершенно четким пониманием того, что ее версия – ошибочна, что этих людей ничего не связывает, никаких общих знакомых, даже странно – Москва, господи прости, такая большая деревня.
Он вздохнул, встав в очередной пробке, и от нечего делать глядел по сторонам. Девушка, ростом и цветом волос схожая с его Машей, торопилась куда-то по своим делам и вдруг замерла, прилипнув к витрине. Андрей вытянул голову, чтобы полюбопытствовать, и замер сам. В витрине он увидел платье. И то ли общение с модной тусовкой так его взбодрило, но он впервые залюбовался тряпкой отдельно от женского тела. Впрочем, сказал он себе, выворачивая к обочине и даже не отдавая себе в том отчета, это ж разве тряпка? Это как раз то, что нужно его Маше. Белое, шелковое, в алых цветах – а он, за исключением одного случая, никогда не видел Машу ни в чем, кроме черного. «Она такое никогда не наденет, – сказал себе Андрей, припарковавшись и открыв дверь машины. – Она тебя засмеет, и правильно сделает!»