Ошибка творца
Шрифт:
А огонек, будто высвобожденный этим падением, поплыл мимо старинных могил, то прячась за высокими памятниками, то появляясь вновь и вскоре совсем растворился в теплой летней ночи за вольными кладбищенскими деревьями.
Андрей
Андрей читал про Елисея Антонова и только диву давался – какой мир обходит его стороной, просто-таки вселенная! Оказывается, манекенщики очень мало получают – меньше миллиона в год, скажите об этом Жизель, она обхохочется (Андрею, впрочем, было не до смеха). Представьте себе, Елисей был единственным, чьи годовые гонорары заходили за эту смешную, все тот же миллион долларов, сумму: парень подписывал контракты с ведущими люксовыми брендами, не чурался и ширпотреба, вроде Гэп. Выяснилось, что это Елисей смотрел на него со всех билбордов и рекламных страниц журналов. А Андрей, серый валенок, так и не признал его в фотографии постмортем, да и на Пашином столе не узнал. Хотя Маша на секунду загляделась – ему сказала, что «где-то видела», но Андрей был уверен, глянец Маша просматривает примерно с той же частотой,
– Когда мы встретились с Елисеем, на мне был узкий синий пиджак, и он сказал, что цвет моего пиджака идеально сочетается с цветом его глаз…
– Когда мы отдыхали на Барбадосе, Елисей, играя в гольф, рассек себе скулу, и с тех пор этот сексуальный шрам стал его визитной карточкой…
– Когда он приходил домой уставший, он кидал в меня вещи, любые, которые попадутся под руку. Я укрывалась, но вскоре это стало его любимой игрой, для расслабления после тяжелых съемок или от скуки. Он целился в меня предметами – я пряталась за мебелью. Он огибал мебель и снова целился. Иногда после таких игр я ложилась в больницу. Он всегда платил, и щедро, да и разъезжал без конца по всему свету, работы у меня было мало. Я оставалась, терпела. Но однажды он чуть не выбил мне глаз, и тогда я решила подать на него в суд…
– Что это? – подняла ошарашенный взгляд от показаний Маша.
– Понравилось? – мрачно кивнул Андрей. – И мне. Это его домработница. Последняя. Но привычку кидаться вещами он взял давно. Его мать умерла от кровоизлияния в мозг, по ее уверениям – упала. Однако существует заключение больничного врача, где говорится о явных расхождениях между рассказом елисеевской мамаши и характером тяжелой черепно-мозговой травмы, от которой она в результате и скончалась. Впрочем, поскольку мать в присутствии нескольких свидетелей уверяла, что «сама-сама», а Елисей еще был несовершеннолетним, дело возбуждать не стали. Далее – предыдущая девушка-домработница вернулась на Украину с солидным чеком и говорить со мной по телефону отказывается. Можно, конечно, и ее отыскать, но…
– Но ты сомневаешься, что ноги оттуда растут? Просто характеристика персонажа? – поняла его Маша.
– Не то что сомневаюсь. Открыть этот старый колодец и пустить ему пулю в лоб могла и девушка, но бывшая домработница явно далеко и утешилась деньгами, а последняя…
– А последняя подала на него в суд, а значит, выбрала другой способ защиты и мести…
– Да, как-то так. Хотя я, если честно, понял бы и колодец. Ты не представляешь, что он с ней вытворял. Однажды щипцами для завивки – он еще и завивался, не хило, да? – схватил ее за ухо. В другой раз – бросил в нее чашку с чаем, попал в голову и обварил кипятком. Она рассказывала, что, к счастью, пострадало не лицо, а только затылок, который потом облысел…
– Зачем она все это терпела? – Маша смотрела на него, нахмурившись. – Ведь точно не ради денег.
– Не ради? – Андрей с сомнением потер переносицу. – Она сказала…
– Андрей, не будь ребенком. Сейчас не эпоха крепостничества, а Елисей – не Салтычиха. Он – красивый, даже слишком красивый, молодой мужчина. – Маша запнулась. – Ну, конечно… – И она вернулась к чтению.
– Что – конечно? – потянул он ее за рукав, требуя объяснений.
Маша подняла глаза и поглядела на него, как на идиота:
– Очевидно, она в него была влюблена, вот и все.
– «Очевидно», – раздраженно заметил Андрей. – Ей около пятидесяти. А ему – двадцать.
– И? – Маша продолжала на него смотреть со спокойным ожиданием.
– Хочешь сказать, что любви все возрасты покорны?
Маша улыбнулась:
– Примерно так, милый. Примерно так.
– Все равно, – упрямо мотнул он головой. – Какие бы там у них ни были извращенные страсти – надоело мне это все! Не находишь, что у нас в последнее время перебор с гламуром? Все эти актрисульки, телеведущие, манекенщики, тьфу!
– Я нахожу, что у нас перебор с висяками, – посерьезнела Маша. – И мне это ужасно не нравится.
Отрывок из зеленой тетради
В Норвегии, родине белокурых и голубоглазых женщин, особенно подходящих под идеальный арийский типаж, романы между немецкими офицерами и норвежками особенно поощрялись. С 1940-го – даты вторжения полумиллиона фашистских войск на территорию страны – эти связи дали внушительное «чистокровное» потомство. Тысячи младенцев воспитывались в норвежских «Лебенсборн». После войны эти женщины сделались париями, впрочем, как и их дети, разом превратившиеся из идеальных арийцев в «немецкое отродье»: их преследовали в школе и на улице, издевались и избивали. Взрослые видели это, но молчали. Или участвовали. Главврач крупнейшей психиатрической клиники Норвегии объявил женщин, согласившихся на связь с немецкими офицерами, «умственно отсталыми». Соответственно, и дети их считались неполноценными. Вначале детей хотели отправить скопом в Дойчланд – мол,
Надя
Давно у Нади не было такой удачной недели. Все у нее спорилось, все удавалось. Нельзя сказать, что раньше судьба поворачивалась к ней попой – эта сторона в принципе зарезервирована не для девушек ее внешности… Но та мрачная туча, что стояла, набухая чернильно-черным на горизонте, рискуя в любой момент излиться на нее серой, пеплом и пламенем, ушла, будто ее и не было. Рассосалась. И Надя поняла, что дышит наконец полной грудью и живет, не ожидая от жизни никакой подлянки. Конечно, она мгновенно выкинула из шкафов то уродливое и убогое обмундирование, что использовалось ею на ролевых играх. Вбила номер придурков в черный список, чтобы больше никогда-никогда не слышать их ужасную неграмотную речь, не видеть ублюдочных лиц. Она прямо светилась от радости, никакой траур не мог скрыть сияния глаз, никакая воля не могла удержать опущенными уголки губ. Но надо было делать вид. Хотя бы чуть-чуть, пока не уляжется шумиха, пока еще не утихли эти заламывания рук от разнообразных чиновников и ученых всея мира – мол, бедняжка, какая невосполнимая потеря! Под предлогом траура она попросила в деканате пару недель. Пару недель, чтобы прийти в себя, объяснила она секретарше декана, похожей на городскую замызганную птичку вроде галки. И та услужливо поскакала к начальству, а декан не поленился, вышел сам, чтобы выразить ей, та-та-та, свои соболезнования. На самом деле ей необходимо было выиграть время, чтобы расслабиться, не притворяться, когда «горе особенно остро» – как сказал декан. А когда «оно станет менее острым», она уже сможет вернуться в универ, и никто не будет удивлен странным поведением профессорской дочки. И вот эта-то неделя, прожитая на воле, без смутной угрозы сверху, и была самой сладкой. Вчера ночью она даже отправилась в одиночестве в ночной клуб, где отшивала всех желающих угостить ее мохито и виски с колой. Нет, в мелькании огней, в дрожании ушных перепонок, в бешеном дикарском танце она давала волю своей долгожданной свободе. Даже, усмехнувшись, вспомнила она поутру, орала что-то, пытаясь перекричать музыку. Надя потянулась – утро, правда, оказалось весьма относительным – полдень? Свесившись с постели, нащупала мобильник; зарядки осталось совсем ничего, но время он ей показал – час дня. Завтракать поздно. Пора сразу обедать. От отца ей остались деньги, и немаленькие: папаша не любил тратить. Даже не то чтобы жадничал, просто не особенно понимал, на что ему эти шуршащие бумажки. Гениальный дурачок. Надя же не выдержала и, несмотря на необходимость соблюдать комильфо, что на поверку означало не срываться в безудержный шопинг, все же за эту неделю слегка изменила своим привычкам – она обожала хорошо поесть. А хорошо поесть в Москве и поесть дешево были, как ни крути, два взаимоисключающих понятия. Она замерла, прислушиваясь к своим желаниям – чего бы ей хотелось? И кивнула себе же, поняв, что хочется ей, как обычно, – лобстера. Лобстера и какое-нибудь немудреное белое вино к нему. Главное, похолоднее. Да, так она и сделает. Конечно, эдаких лобстеров, каких она едала в Новой Англии, тут не подают. Но зато здесь не издеваются над бедным животным, запекая его в сухарях и чесноке. В этом месте он слишком дорог, чтобы с ним экспериментировать, полностью испортив его нежнейший вкус. Нет, облизнулась, влезая в узенькую замшевую юбку и застегивая темно-зеленую блузку, Надя, – только лимон. На худой конец – крепко взбитый домашний майонез. Взглянув на себя в зеркало, углядела круги под глазами – немудрено после такой-то ночи. Но решила не замазывать – во-первых, если вдруг встретит знакомых, полное попадание в образ безутешной дочери. Во-вторых – и в-главных – темные круги, как ни парадоксально, только оттеняли глаза, делали их больше, выразительнее. Да и вообще – наплевать, так сойдет.
Ресторан рыбной кухни располагал террасой на воздухе с видом на пруды. Все столики оказались заняты, несмотря на цены: место отличное, да и морепродукты тут всегда наисвежайшие. Лобстера Надя себе выбрала сразу у входа, в аквариуме, и прикончила его раньше всех. И теперь, заказав легкий десерт – малиновый шербет, без особенного любопытства осматривала здешнюю публику, чуть заметно морща нос, – крупные чиновники, молодые зубастые бизнесмены. Скукота. Те тоже бросали на одинокую красотку заинтересованные взгляды, но подходить стеснялись. Не время, да и не место.
Один из них так загляделся на Надин столик, что забыл забрать с мраморной столешницы свою газету, открытую на первой странице. Надя сощурилась, вглядываясь в набранный крупным заголовок. «Таинственная гибель знаменитого манекенщика». Она вдруг почувствовала, как мороженое застряло ледяным комом в горле. «Этого не может быть, – сказала себе она, медленно положив на блюдце, чтобы не выронить из дрожащих рук, ложечку, которой ела шербет. – Это просто совпадение, пожалуйста, пусть это будет просто совпа…» Она не могла отвести взгляда от лица крупным планом на передовице, но знала, будто видела периферийным зрением, как где-то над головой, погромыхивая, медленно и неумолимо вновь собирается темная туча – еще тяжелее, еще страшней, чем раньше.