Ошибки в путеводителе

Айзенберг Михаил

Мы немного насытили свою голодающую сетчатку. Видели во множестве средневековые городки, ренессансные замки и барочные монастыри. Во внутреннем дворе замка Greillenstein ренессансная аркада в три яруса, а снаружи охотники, руководимые старым графом, жгли костры, готовились жарить мясо. За городком Retz на холме вереница скульптур двенадцатого века – Крестный ход и Голгофа – в тумане, почти в темноте – оживают, почти движутся.

В ресторане маленького города Horn народные австрийские коллективы самодеятельности показывали друг другу свое искусство, и это было замечательно. Но вечерняя прогулка по историческому центру этого городка оставила странное чувство: три «Оптики», четыре кондитерских, пять случайных прохожих.

Австрия вообще поражает какой-то остаточной концентрацией, а Вена в особенности: вот дом, построенный Витгенштейном, следующий дом – особняк Разумовских, а сразу за ним дом, где жил Музиль.

Количество старых (настоящих!) венских кафе, к сожалению, сокращается раз от разу, и в этот раз мы пересидели едва ли не во всех. Кафе «Prukel» (u с умляутом) на Ринге заслуженно знаменито, сюда ходят и студенты, и министры. Оно угловое, и два зала сходятся углом. Мебель из пятидесятых годов, торшеры, желтая обивка. В этой непрезентабельности – особый венский шик. До высших степеней он доходит в некоторых литературных кафе, например в легендарной «Chavelka», где когда-то сидели молодые еще поэты «новой венской школы» и свергали все авторитеты. (Кое-кто из них заходит туда до сих пор.) Там мутные зеркала, мраморные столики, диваны, старые афиши, тюль и бордовые гардины. На фоне такой гардины присела белолицая красавица с морковного цвета волосами, в черной майке и красной безрукавке – но у меня не было с собой фотоаппарата.

В кафе «Schwarzenberg» за соседним столиком сидели двое, явно отец и сын. Очень похожи, только отец старше лет на сто, но не по возрасту, а по виду. И мы, и они просидели за своим скромным пивом около часа, но они при этом не обменялись ни словом. Отец все время изучал меню, сын – какой-то глянцевый журнал, явно случайный. Почему-то это произвело на нас сильное впечатление.

Отцу Эриха восемьдесят шесть лет, он маленький – явно меньше собственного роста, только уши прежнего размера. Из-за его глухоты и полуотсутствия общего языка общение было в основном зрительным. Когда он ловил чей-то взгляд, его потухшие глаза как будто открывались и вспыхивали ироническим оживлением. Это были глаза именно живого существа, не обязательно человека. Но сильнее всего действовало другое: вот как мало у человека сил и как много в нем жизни.

Шуточки на грани: «Откуда вы? Из Москвы? Не дошел». Подробно рассказал нам о сегодняшнем дне: был на чьих-то похоронах, только уже успел забыть, на чьих именно. Гроб должны были чинно везти на кладбище по той же дороге, где в это время проходило авторалли. Пришлось вмешаться полиции, и та, как ни удивительно, вперед пропустила похороны. Отца Эриха присутствие полиции очень напугало: у него спросили, сколько ему лет, и он боялся, что проверят права. А они выданы в 1948 году, и с соответствующей фотографией.

Был я на чтении старого поэта Герхарда Рюма, захотелось посмотреть на очередного живого классика. Половину времени он читал вместе с женой, на два голоса. Некоторые вещи они даже напевали вдвоем (он еще и композитор). Несколько стихотворений я понял до последнего слова, благо те повторялись. А общее ощущение какое-то двойственное: мне показалось, что там замечательные удачи чередуются с самым забубенным «авангардом». Ощущение, конечно, сугубо звуковое, но я ему почему-то доверяю (хотя и не безоглядно).

Потом мы случайно оказались в одном кафе и он заговорил со мной о лучшем, на его взгляд, русском писателе – Льве Троцком. Я, к сожалению, не смог поддержать этот разговор.

Париж (2000)

Заочному представлению о Париже соответствует только Монмартр: цветной и пестренький, веселый, немного сомнительный и безусловно живой.

Но Париж меня не впустил, и мне досадно. Хочется понять причину.

Набоков назвал его «сухопарым»: «Чуден ночью Париж сухопарый». Это неожиданно точно, хотя на первый взгляд город кажется чуть ли не кремовым. Париж вообще не такой, каким представляется (как представляются при знакомстве): он обманывает невнимательный взгляд и остается ожившей картинкой. Не раскрывается как присущая только этому месту пространственная форма, не включает в себя наблюдателя.

Но, может, только новичка не включает – а мы были впервые, и всего несколько дней.

Германия (2003)

В Германии я был в первый раз, а впечатления от нее остались очень неожиданные – и довольно тяжелые. Я проехал на поездах через полстраны и останавливался в четырех городах: Гамбурге, Франкфурте, Кельне и Мюнхене. Из них только Мюнхен производит впечатление старого города. В остальных ощущение естественной городской среды осталось только на окраинах, а центр – новостройки с торчащими кое-где – ни к селу ни к городу – «памятниками старины», тоже страшно подновленными. (В Кельне посреди чистенького центра из стекла и бетона – каменная стела над могилой римского солдата, первый век.) Я, конечно, знал, что бомбили, но не мог представить масштабов. Ощущение в полном смысле разрушительное. В какой-то момент мне даже показалось, что уже нет на свете никакой Германии. Но вот что интересно: при послевоенном восстановлении немецких городов было снесено больше старой застройки, чем погибло при бомбежках. Начальство (всюду одинаковое) под шумок сносило надоевшее старье.

Все это привело меня в какое-то странное состояние. Однажды, стоя на мосту, я спросил у своего спутника, как называется река. Тот посмотрел на меня с интересом и напомнил, что город, в котором мы находимся, называется Франкфурт-на-Майне. Но когда через час я снова спросил о названии реки, в его глазах уже мелькнула нешуточная тревога.

Это были, разумеется, литературные чтения. Такое довольно пышное немецкое предприятие под названием Международный форум «Поэзия – в город» с тысячами огромных плакатов по всей Германии и прочей печатной продукцией уже в неисчислимых количествах. На деньги, между прочим, немецкого государства. Участниками были четырнадцать авторов, разбитых на пары: то есть семь пар (нечистых?). Семь немецкоязычных, среди них один австриец, Петер Уотерхауз, – как раз мой (переводил и зачитывал). И семь представителей других (разных) языков. Четыре раза мне удалось заглянуть через языковой барьер и понять, что имею дело с совершенно замечательными поэтами: Оскаром Пастиором, Гертой Мюллер, Зигитасом Парульскисом и «моим» Уотерхаузом. Зигитас читал вместе с молодым немцем Михаэлем Ленцем. Вместе они смотрелись замечательно: как две скульптуры очень разных мастеров – Родена (Зигитас) и Джакометти (Ленц). Ленц читает по-актерски, но очень смешно, все хохочут. Маленькая голова на тонкой шее, уши оттопырены, глаза стеклянные – кабаретист, клоун. А у Зигитаса неожиданно глубокая и подлинная интонация, ровная и нервная.

Старик Пастиор однажды долго рассказывал о пребывании в русском плену. Я почти не понимал, но уловил, что единственное русское слово, оставшееся в его памяти, – слово «лопата». Ливанец Адонис, вечный претендент на Нобелевскую премию, спрашивал меня, как поживает Евтушенко, и просил передавать ему привет. Он и сам показался мне таким ливанским Евтушенко. Герта Мюллер, девушка с набеленным лицом и немного пугающими прозрачными глазами, одобрила мою гражданскую позицию.

Уотерхауз – тихий человек с не спокойными, а как будто успокоенными, пригашенными синими глазами. Короткая стрижка, нижняя челюсть по-обезьяньи тяжеловата, и, как ни странно, именно это делает его лицо таким необычным и обаятельным.

Дважды слушать нас приходили человек триста-пятьсот, а это совсем другое ощущение. В Гамбурге мы читали стихи в круглом центре огромного старого пассажа, наподобие нашего ГУМа; во Франкфурте более камерно и привычно – в местном Литературном доме. После чтения пригласили спуститься в ресторан. Через какое-то время я обнаружил, что сижу на расстоянии вытянутой руки (легко можно дотянуться) от человека по фамилии Кон-Бендит. Довольно-таки страшное личико: все в веснушках, тусклое и мертвое, какое-то серое с изнанки.