Осип Мандельштам: Жизнь поэта
Шрифт:
В стенах «Бродячей собаки» 27 ноября 1913 года Мандельштам поссорился с Велимиром Хлебниковым, и это чуть не привело двух поэтов к дуэли. Автор «Зверинца» и «Смехачей» позволил себе то ли двусмысленное стихотворение, то ли двусмысленное высказывание по поводу оправдательного приговора по делу М. Бейлиса. По словам Н. И. Харджиева, восходящим к рассказу самого Мандельштама, «одно неправильно понятое суждение Хлебникова вызвало возражения Филонова, Ахматовой и других посетителей подвала».
«С наибольшей резкостью выступил против Хлебникова Мандельштам, – пишет Харджиев. – Отвечая ему, Хлебников дал отрицательную оценку его стихам. Заключительная часть выступления Хлебникова озадачила всех присутствующих своей неожиданностью:
– А теперь Мандельштама нужно отправить обратно к дяде в Ригу…» [153] Далее Харджиев приводит комментарий Мандельштама к этой хлебниковской реплике: «– Это было поразительно, потому что в Риге действительно жили два моих дяди. Об этом ни Хлебников, ни кто—либо другой знать не могли. С дядями я тогда не переписывался. Хлебников угадал это только силой ненависти». [154] Согласно некоторым сведениям, именно Хлебников придумал Мандельштаму смешное и обидное прозвище «мраморная муха». Этим прозвищем воспользовался, например, Игорь Северянин в своем стихотворении 1918 года:
153
Харджиев Н. И. «В Хлебникове есть всё!» // Харджиев Н. И. От Маяковского до Крученых. Избранные работы о русском футуризме. М., 2006. С. 334.
154
Там же. Подробнее об этом конфликте см.: Кобринский А. А. Дуэльные истории Серебряного века. Поединки поэтов как факт литературной жизни. СПб., 2007. С. 266–273.
К словосочетанию «мраморная муха» Северянин сделал такое примечание: «Честь этого обозначения принадлежит кубо—футуристам». [155] Более надежные источники, впрочем, утверждают, что честь изобретения прозвища «мраморная муха» принадлежала эгофутуристу Василиску Гнедову.
В марте 1912 года Николай Гумилев и Сергей Городецкий решили явить литературному миру новое поэтическое направление, пришедшее на смену символизму – акмеизм и для этого отобрали из числа участников «Цеха» несколько наиболее перспективных стихотворцев.
155
Северянин Игорь. Соловей. Поэмы. Берлин; М., 1923. С. 132.
Почти пятьдесят лет спустя Анна Андреевна Ахматова, с подачи своего литературного секретаря поэта Анатолия Наймана, вернулась к вопросу об акмеизме и символизме. «Однажды, к слову, – вспоминает Найман, – я сказал, что если оставить в стороне организационные мотивы и принципы объединения, то поэтическая платформа – и программа – символистов во всяком случае грандиозней акмеистической, утверждавшейся главным образом на противопоставлении символизму. Ахматова – глуше, чем до сих пор, и потому значительней – произнесла: „А вы думаете, я не знаю, что символизм, может быть, вообще последнее великое направление в поэзии“. Возможно, она сказала даже „в искусстве“». [156]
156
Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989. С. 21.
Главное в этом ахматовском суждении – признание разномасштабное таких явлений в истории русской литературы, как символизм, с одной стороны, и акмеизм (как и футуризм) – с другой. Хотя сами акмеисты и позднейшие исследователи их творчества зачастую пытались «подтянуть» младшую школу до старшей, сегодня кажется очевидным, что акмеизм был феноменом совершенно иного типа, чем символизм. В одном случае речь должна вестись о «последнем великом направлении в искусстве». В другом – о почти домашнем приятельском кружке.
Это, разумеется, не означает, что Мандельштам и Ахматова, например, – менее значительные поэты, чем Александр Блок и Андрей Белый, или – что акмеизм сыграл в их судьбе меньшую роль, чем символизм в судьбе Белого или Блока. Нет, роль была не меньшей, но она была иной.
Произведя соответствующие замены, об акмеизме и постсимволизме в целом с полным на то основанием можно было бы сказать словами выдающегося исследователя отечественной поэзии начала XIX столетия: «…ведущая роль в истории русской духовной культуры пушкинского времени принадлежала именно интимному кружку». [157]
157
Вацуро В. Э. С. Д. П. Из истории литературного быта пушкинской поры. М., 1989. С. 6. Об акмеизме как о поэтической школе см. также, например: Doherty J. The Acmeist Movement in Russian Poetry. Culture and the Wor. Oxford, 1995.
Заслуживает быть отмеченным то обстоятельство, что Мандельштам согласился стать акмеистом только к октябрю 1912 года – не сразу, а после некоторых раздумий (может быть, именно поэтому его имя – единственное среди шести акмеистов: Ахматова, Городецкий, Гумилев, Зенкевич, Мандельштам, Нарбут – ни разу не было даже упомянуто в акмеистическом манифесте, написанном мстительным Городецким).
Из записей Лидии Гинзбург:
«Мандельштам уже после основания „Цеха поэтов“ еще упорствовал в символистической ереси. Потом сдался. Гумилев рассказывал своим студийцам: однажды вечером, когда они компанией провожали Ахматову на Царскосельский вокзал, Мандельштам, указывая на освещенный циферблат часового магазина, прочитал стихотворение:
Нет, не луна, а светлый циферблат Сияет мне, и чем я виноват, Что слабых звезд я осязаю млечность? И Батюшкова мне противна спесь; «Который час?» – его спросили здесь, А он ответил любопытным: «вечность».Строки эти были литературным покаянием Мандельштама». [158]
Разъясняющего комментария требует в этом стихотворении прежде всего образ «млечности звезд». Старшие акмеисты, противопоставляя себя символистам, поспешили провозгласить приоритет земного над небесным, бытового над метафизическим. В акмеистическом манифесте Гумилева, писавшемся в 1912 году, а опубликованном вместе с манифестом Городецкого в первом номере «Аполлона» за 1913 год, содержится следующее категорическое замечание о пространственном соотношении звезд и человека, живущего на милой акмеистам Земле: «…все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе». [159]
158
Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002. С. 20–21.
159
Цит. по: Гумилев Н. Сочинения: В 3 т. Т. 3. М., 1990. С. 19.
Утверждение Гумилева перекликается с первой строфой стихотворения Городецкого «Звезды»:
Не хочу читать я в вечных, Непонятных мне письменах, Что во тьме и в лентах млечных Держит звездный небосклон.Хотя антисимволистская направленность процитированных звездоборческих строк Гумилева и Городецкого очевидна, представления вождей акмеизма о расстоянии между метафизическими звездами и землей вполне вписываются в канон, заданный символистами.
И символисты, и Гумилев с Городецким считали, что метафизические звезды бесконечно далекиот земного человека. Только символисты предпочитали писать о метафизических звездах:
Тени забытой упреки… Ласки недавней обман… Звезды немые далеки, Ночь завернулась в туман.(В. Брюсов. «Звезды закрыли ресницы…», 1893),
а Гумилев с Городецким – о земном человеке.
В первом акмеистическом стихотворении Мандельштама «Нет, не луна, а светлый циферблат…» все совсем не так.