Оскар и Розовая Дама и другие истории (сборник)

Шмитт Эрик-Эмманюэль

Я с нетерпением ожидал этих воскресений – и одновременно боялся их. Всякий раз, проходя по помосту после объявления моего имени, я надеялся услышать крик – мамин. И всякий раз, когда я шел обратно под вежливое молчание присутствующих, мне хотелось себя изувечить.

– Это я виноват, отец мой, что мои родители не приходят: я не думал о них во время войны.

– Не говори глупостей, Жозеф. Если твои родители не объявятся, в этом виноваты Гитлер и нацисты. Ни твоей вины, ни вины твоих родителей здесь нет.

– Вы не хотите отдать меня кому-нибудь на воспитание?

– Еще слишком рано, Жозеф. Без документов, удостоверяющих смерть родителей, я не имею права это сделать.

– Все равно меня никто не захочет взять!

– Прекрати, ты должен надеяться.

– Ненавижу надеяться. Когда я надеюсь, я чувствую себя противным и грязным.

– Немножко смирения, дружок, – и все-таки надейся!

В то воскресенье, опять ни с чем, опять униженный, я решил отправиться вместе с Руди в поселок, где они с матерью собирались пить чай.

Мы уже спускались по тропинке, когда я заметил вдали два силуэта, взбиравшиеся на горку.

Сам не зная почему, я вдруг сорвался им навстречу. Мои подошвы не касались земли. Я летел. Я мчался так, что ноги мои, казалось, вот-вот оторвутся.

Я не узнал ни мужчину, ни женщину, я узнал мамино пальто – из шотландки в розовую и зеленую клетку и с капюшоном. Мама! Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь еще носил такую же шотландку в розовую и зеленую клетку и с капюшоном.

– Жозеф!

Я вихрем налетел на своих родителей. Задыхаясь, не в силах произнести ни единого слова, я их ощупывал, оглаживал, прижимал к себе, я проверял, они ли это, я удерживал их на месте, не давая сделать ни шагу. Я сто раз повторял одни и те же беспорядочные жесты. Да, я чувствовал их запах, я видел их, да, они были живы!

Я был счастлив до того, что мне стало больно.

– Жозеф, мой Жозеф! Мишке, ты видишь, какой он красавчик?

– Как ты вырос, сынок!

Они говорили какие-то глупости, какие-то пустяки, от которых мне хотелось плакать. Сам я уже не мог и слова из себя выдавить. Трехлетняя мука, накопившаяся за время нашей разлуки, обрушилась на мои плечи и раздавила меня. Разинув рот в долгом беззвучном крике, я мог только всхлипывать.

Сообразив наконец, что я не отвечаю ни на один их вопрос, мама обратилась к Руди:

– Наверное, мой Жозефеле слишком взволнован?

Руди подтвердил. И то, что мама, как прежде, поняла меня и обо всем догадалась, вызвало у меня новый поток слез.

Прошло больше часа, прежде чем я вновь обрел дар речи. Весь этот час я не мог от них оторваться, одной рукой вцепившись в руку отца и засунув другую в мамину ладонь. За этот час я узнал – из их рассказа отцу Понсу, – как они выжили: они скрывались совсем неподалеку от нас, работая в поле на одной из огромных здешних ферм. Им потребовалось так много времени, чтобы разыскать меня, потому что, вернувшись в Брюссель, они не застали там графа и графиню де Сюлли, а члены местной организации Сопротивления направили их по ошибочному следу, который завел их куда-то в Голландию…

Пока они рассказывали обо всех своих злоключениях, мама то и дело оборачивалась ко мне и шептала:

– Мой Жозефеле…

Как же я был счастлив снова слышать идиш – этот язык, исполненный такой нежности, что на нем невозможно даже звать ребенка по имени без того, чтобы не добавить к этому имени что-нибудь доброе, уменьшительное, милый слог, ласкающий слух, будто сладость, подаренная сердцевинке слова… Так я постепенно приходил в себя и теперь мечтал лишь о том, чтобы показать им свои владения – Желтую Виллу и ее парк, где я провел столь счастливые годы.

Закончив свою историю, они обратились ко мне:

– Мы возвращаемся в Брюссель. Сбегаешь за своими вещами?

Вот тут-то я обрел вновь дар речи:

– Как? Разве я не могу остаться здесь?

Воцарилось изумленное молчание. Мама часто моргала, не уверенная, что правильно расслышала мой вопрос; папа, стиснув челюсти, уставился в потолок, а отец Понс вытянул шею в мою сторону:

– Что ты сказал, Жозеф?

Я вдруг осознал, до какой степени дико должны были прозвучать мои слова для моих родителей. Стыд нахлынул на меня волной, но было слишком поздно! И я повторил, в надежде, что во второй раз мой вопрос произведет иное впечатление, нежели в первый:

– Я не могу остаться здесь?

Фигушки! Получилось еще хуже. Глаза родителей затуманились, они оба отвернулись к окну. Отец Понс изумленно вздернул брови:

– Жозеф, ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь?

– Я говорю, что хочу остаться здесь.

Совершенно неожиданно на меня обрушилась пощечина. Рука отца Понса словно дымилась, и он с грустью смотрел на меня. А я смотрел на него, потрясенный: до сих пор он еще ни разу меня и пальцем не тронул!

– Простите меня, отец мой, – промямлил я.

Он сурово покачал лысой головой, давая понять, что ждал от меня другой реакции; взглядом он указал в сторону моих родителей. Я подчинился.

– Прости меня, папа, и ты, мама, прости. Я только хотел сказать, что мне здесь было хорошо. Это я так попытался поблагодарить…

Родители заключили меня в свои объятия.

– Ты прав, мой родной. Нам никогда не удастся выразить всю нашу благодарность отцу Понсу!

– Это правда, – подтвердил мой отец.

– Ты слышишь, Мишке, наш Жозефеле теперь говорит совсем без акцента. Кто теперь поверит, что он наш сын!

– Он прав. Нам бы тоже избавиться от этого несчастного идиша…

Я прервал их и, пристально глядя в глаза отцу Понсу, уточнил:

– Я только хотел сказать, что мне будет очень трудно расстаться с вами…

По возвращении в Брюссель, несмотря на то что там меня ждал просторный дом, который отец, с какой-то мстительной энергией ринувшийся в бизнес, снял для нас, несмотря на мамины ласки и певучие интонации, я чувствовал себя одиноким, словно плыл по течению в лодке без весел. Огромному, беспредельному Брюсселю для моего спокойствия явно недоставало ограды. Я ел досыта, был одет и обут безупречно, и отведенная мне чудесная комната была завалена игрушками и книгами, но я тосковал по часам, проведенным вместе с отцом Понсом в раздумьях над великими тайнами бытия. Мои новые одноклассники казались мне пресными, учителя бездушными, уроки нудными, а домашняя жизнь – скучной. Оказывается, недостаточно было обнимать родителей, чтобы обрести их вновь. За три года разлуки они сделались мне чужими – и потому, что изменились сами, и потому, что изменился я. Они оставили ребенка, а встретили подростка. С другой стороны, жажда материального успеха настолько преобразила отца, что я едва узнавал смиренного, склонного к нытью портного из Скарбека в нынешнем нуворише, процветающем на импорте-экспорте.