Оскар и Розовая Дама и другие истории (сборник)
Шрифт:
Разглядывая богатыря Асёрю, я изнывал от зависти. Чего бы я не дал, чтобы весить сто пятьдесят килограммов, как он! Гигантам, громилам, титанам, весившим больше двухсот двадцати кило, я не завидовал, я полагал, что они относятся к иному человеческому виду – к доисторическим чудовищам, попавшим в наши дни, человекоподобным динозаврам или диплодокам, навестившим наш мир. Другое дело сто пятьдесят! Даже сто! Ну, хоть девяносто!
В воскресенье вечером, после чайной церемонии, я собрал свои жалкие пожитки в рюкзак, натянул непромокаемые ботинки, пальто и предстал
– Мастер Сёминцу, – со временем я по примеру собратьев-борцов привык называть Сёминцу мастером, – я отказываюсь продолжать. Все, чего мне удалось достичь, – это отрастить волосы. В остальном полный ноль. Я ухожу.
– А знаешь, почему тебе не удается потолстеть?
– Физиологический тупик. Я либо исторгаю пищу, либо сжигаю. Я не усваиваю ее. Генетическое проклятие. Еще один чертов подарочек от родителей. Решительно они преуспели, накапливая промахи. Первая ошибка – они родили меня. Вторая – одарили меня телом, которое не усваивает пищу.
– Сколько весил твой отец?
– Может, поговорим о другом?
Пауза.
– Я покидаю вас, мастер Сёминцу, мне не стать борцом сумо.
– А все же я по-прежнему считаю, что в тебе скрыт толстяк.
– Вам придется допустить, что раз в жизни вы ошиблись, мастер Сёминцу. Я никогда не потолстею. К тому же, помимо физиологических причин, есть и психологическое препятствие: у меня нет силы воли.
– Неверно. У тебя есть сила воли.
– Ах вот как?
– Да, ты находишь тысячи причин, чтобы уклониться от своего решения. На самом деле у тебя огромная сила воли, но это злая воля. А жаль, ведь вверх и вниз ведет одна и та же дорога. А чем занимался твой отец?
– Может, поговорим о другом?
Воцарилось молчание. Я мог бы повторить, что ухожу, но предпочел слушать тишину, чувствуя, что она лучше передаст то, что я мог бы высказать.
После долгой паузы Сёминцу взял из чаши орех акажу и показал его мне.
– Я попытаюсь объяснить тебе, Джун, почему ты не продвигаешься вперед. Если я посажу этот орех в плодородную, хорошо взрыхленную землю, есть большая вероятность, что он прорастет, пустит корни и станет деревом. Напротив, если я положу его сюда… – он бросил орех на цементный пол, – орех засохнет, умрет. Почему ты не используешь свои возможности? Почему не можешь подпитываться изнутри? Ты разрушил связь с собственной душой, оказался на искусственной почве, как зерно на бетоне. Без корней ты не прорастешь!
– Что вы называете бетоном во мне?
– Бессознательное.
– Не понимаю.
– Ты агонизируешь, потому что все скрываешь: собственные чувства, проблемы, историю. Ты не знаешь, кто ты, стало быть, не можешь выстроить себя, опираясь на то, что внутри.
Обдумав это, я спокойно ответил:
– Вы путаете, мастер Сёминцу, это вы неправильно судите обо мне. Я-то знаю, кто я есть.
– Конечно, я не знаю, кто ты, но это мне не мешает. Ты можешь скрывать от меня свое имя, происхождение, психические травмы, это не мешает мне жить. А вот тебе – если ты утаиваешь их – это мешает.
– Что интересного в моем прошлом? Вы были бы разочарованы.
– Гм… Кто мало говорит, тот многое скрывает.
– Я говорю мало, чтобы забыть.
– И в этом ты ошибаешься, Джун. То, что мы подавляем, куда тяжелее, чем то, что мы выплескиваем наружу. Сегодня ты можешь уйти и отказаться от карьеры борца сумо, я не стану тебя удерживать. Однако я боюсь, что ты разминешься со своей судьбой. Продолжай в том же духе, Джун, и ты лишишься будущего.
Я злился, потому что чувствовал его правоту, хотя был не в силах признать это. Поэтому я промолчал.
– Откуда ты, Джун?
– Из одного закоулка в громадном пригороде Токио. Никто толком не знает, это еще деревня или уже город. Ясно лишь то, что там отвратно.
– А где ты жил?
– В квартире на самом верху башни.
– У тебя было счастливое детство?
– Детство и счастье – это ведь одно и то же. Не следовало взрослеть.
– А когда кончилось детство?
– Лет в семь. Из-за моей матери.
– А кто она, твоя мать?
– Ангел.
– Джун, если я спрашиваю, значит, хочу знать правду.
– Мастер Сёминцу, это правда. Моя мать ангел.
– Джун, уж лучше молчи.
– Клянусь вам, что не соврал. Мою мать в округе называли Ангелом. Бабушка говорила мне, что ее так прозвали еще в детстве. Во-первых, она так и выглядит: миниатюрная, изящная, с великолепными глазами, яркими, бесконечно огромными, рот кажется еще больше из-за того, что она постоянно улыбается; сразу понятно, что она и впрямь ангел, милая, любезная, преданная, не способная на скверный поступок, не ведающая о людской злобе и мелочности. К тому же меня с самого детства соседи называли сыном Ангела. Если я солгал, готов сделать харакири!
Он кивнул. Кажется, поверил. Он взял меня за руку, как бы прося продолжать.
– Ты должен гордиться, что у тебя такая мать.
– Конечно, но это так больно…
– Почему?
– Любовь. Мне недоставало любви.
– Но ведь ты утверждаешь, что твоя мать…
– Поскольку моя мать ангел, ее любовь распространяется на всю вселенную. Для нее все в мире кажется важным: соседи, прохожие, незнакомцы, чужаки. Меня она любит наравне со всеми. Но ведь я ее сын, и это меня она должна любить, даже если бы никого не любила!
Я почти выкрикнул это, пытаясь объяснить ему. Восстановив дыхание, я попытался восстановить объективную картину.
– Когда мне исполнилось семь лет, она устроила праздник, целый пир по случаю моего дня рождения для моих школьных приятелей, для всей округи. Меня завалили подарками.
– И что?
– В тот же вечер она раздала подаренные мне игрушки ребятишкам, хныкавшим, что они такой роскоши в глаза не видали. Она раздала им все мои подарки! Не колебалась ни секунды. Мои подарки! Даже не проверила, а вдруг дети соврали. Не спросив меня. Мои подарки! И в тот вечер, когда мне стукнуло семь, в этом возрасте уже соображаешь, я пришел к выводу: раз она любит меня как всех, ничуть не больше, значит, на самом деле она меня вообще не любит.