Осколки разбитых иллюзий
Шрифт:
— Чёрт… — самое безобидное из того, что вырывается из его губ.
Дальше следует поток из нецензурной брани.
— Так вот почему ублюдок всё время цеплялся к отцу, поэтому он его…
Он замолкает, его голос надрывается. Смерть отца для нас всех стала болевой точкой. Мы с братом не обсуждали его уход. Каждый из нас пережил это по-своему.
— Что в письмах? — спрашивает он через пару минут. — Где ты их нашла? Я исследовал всю его документацию в офисе и кабинете. Но ничего не нашёл.
— Он хранил их в сейфе, в кабинете за картиной на стене.
—
— Я не знаю. Они запечатаны. Папа их не вскрывал, и я тоже не стала делать этого.
Брат молчит. Я вижу, как по его лицу ходят желваки.
— Знаешь Дем, — привлекаю его внимание, вывожу из раздумий. — Мне это кажется предательством по отношению к маме, если я открою и начну их читать. Не хочу ничего знать об этой женщине.
— А я думаю, что отец хранил их для тебя. Если бы он не хотел, чтобы ты их прочитала, то мог сжечь, выкинуть. Наверное, собирался отдать их когда-то тебе, иначе не вижу смысла, — пожимает плечами, смотрит перед собой.
Задумываюсь над его словами. Делаю глоток остывшего латте. Возможно, брат прав. Но узнала бы я когда-нибудь правду, если бы мама не рассказала тогда? Стал бы отец сам рассказывать о ней?
— Камилла, папа любил её, — вдруг заявляет он.
Я вздрагиваю от слов брата, смотрю ему в лицо, не веря, что поняла всё верно. Демир всё ещё не моргает, смотрит перед собой. Сжимает в руках стакан так, что тот начинает деформироваться. Я забираю из его рук кофе. Убираю на капот.
— Почему ты так думаешь? Если бы любил, разве не читал бы её письма?
— Я делаю такие выводы, потому что ты для отца всегда была больше, чем ребёнок. Ты была частичкой его невозможной любви. Он относился к тебе по-другому. Я сначала думал, что это потому, что ты девчонка. Но став мужчиной, анализируя и наблюдая, осознал, что для папы ты была ребёнком, которого ему родила любимая женщина. Мама видела это, поэтому и была холодна с тобой. Она ревновала отца к тебе.
Не нахожу слов, чтобы ответить брату. Папа и мама всегда казались мне идеальной парой. Они не ругались, не скандалили. Мама всегда поддерживала отца, была ему под стать. Сложно представить, что в сердце отца была другая женщина.
— Не знаю, — вздыхаю. — Правильно говорят, что чужая душа потёмки.
— Да. И то верно, — он ведёт плечами, носом ботинка очерчивает что-то на земле. — Кто знает, как там на самом деле всё было.
Мы погружаемся в молчание, брат берёт свой стакан, выпивает кофе большими глотками.
— Демир, — зову, когда проходит минуты две нашего молчания.
— Да? — переводит на меня взгляд.
— Знаешь, о чём я ещё постоянно думаю? Что не могу понять? Почему, когда я ушла из дома, папа не пытался вернуть меня насильно? Если подумать, он бы мог это сделать. Да, он лишил финансовой поддержки, составил завещание, где мне ничего не достаётся. Но он ведь мог надавить на меня и заставить вернутся в тот же день, что я ушла.
— Ты, кажется, плохо знакома с собой, — странно косясь на меня, говорит брат. — Папа же прекрасно знал степень
— Ты, наверное, прав. Папа был тем ещё стратегом.
— Ну вот и с письмами также. Он их хранил на случай, если ты всё узнаешь и захочешь получить ответы.
— Не хочу я никаких ответов Демир. Я считаю, что единственное оправдание, почему мать может бросить своего грудного ребенка — это смерть. Всё остальное — лирика.
— Не нам об этом судить, сестрёнка. В жизни всякое бывает, — говорит он, отодвигаясь от капота.
— Звучит как-то философски, не находишь? — иронично улыбаюсь брату. — Женщина не просто отдала ребенка, она продала.
Я говорила это без всякой обиды. Было очень странное чувство. Я не ассоциировала эту историю с собой. Словно не была её участником. Папа и братья настолько окружили меня любовью, что я не чувствовала себя ущемлённой.
— Это очень тёмная история, — задумчиво говорит брат. — Я не могу понять. Если она получила деньги и отдала ребенка по собственной воле, то к чему мстить через столько лет?
Пожимаю плечами. Оттолкнувшись от капота, иду к урне, бросаю наши стаканы.
— Хороший вопрос, — говорю брату. — Я тоже задавала его себе пару раз.
— Ответ может содержаться в письмах. Где они? Там же в кабинете?
— Нет, они у меня, Дем. Я правильно понимаю, что ты советуешь вскрыть их?
— Я думаю, что это поможет нам разобраться во всём и засадить ублюдка Мартынова, — направляясь к двери машины, говорит он. — Скорее всего, мы сможем узнать его мотивы или причину их мести.
Мы садимся в салон. Я задумываюсь над словами брата. Бросаю взгляд на свою сумку. Внутри вновь поднимается отторжение от мысли, что придётся их читать. Всё противится этому.
«Пусть эти письма продолжают молчать» — решаю про себя.
Демир заводит мотор, и мы выезжаем обратно на шоссе. Его телефон оживает, брат поднимает трубку.
— Адэм, — говорит он.
Моё сердце пропускает удар.
— Да. Встретил, конечно. Всё в порядке. Сейчас передаю.
Демир протягивает мне телефон. Я беру его и чувствую такое волнение, что не могу совладать с голосовыми связками. У меня не получается произнести ни единого слова. Я лишь тяжело дышу.
— Камилла, — мягко и так красиво произносит Адэм, что, услышав своё имя из его уст, тело поддаётся мелкой дрожи.
Когда мы расставались в аэропорту, Адэм практически и не смотрел на меня. И мне было так тоскливо, словно это была наша последняя встреча. Будто я больше его не увижу.
— Ты в порядке? — спрашивает он.
— Да, — даже произнося всего две буквы мой голос заметно дрожит.
— Я был полным кретином, — слышу голос Адэма, он произносит каждое слово тихо и делая между ними паузы.