Осколки
Шрифт:
— Что теперь делать? — с дрожью в голосе спросил Иероним.
Эвмен не ответил. Вид у него был затравленный, взгляд метался. Таким Антенор видел стратега впервые.
— Надо тоже отходить… — осторожно предложил кто-то из гетайров.
— Мы ждём Филиппа, — отрезал кардиец.
Однако прежде, чем к холму подошёл Филипп, обнаружилось движение на севере. Это шли аргираспиды, «Серебряные щиты». Старейшие воины Александра, многим из которых уже перевалило за шестьдесят. Как и Эвмен, они всё ещё хранили верность царскому дому и при этом, несмотря на весьма почтенный возраст, оставались самыми боеспособными из македонян.
Несколько часов назад, накануне сражения, когда два войска выстроились друг против друга, аргираспиды потребовали коня для своего посланника. Их командир, Антиген, проехался вдоль фаланги Циклопа. Он громко обвинял и стыдил македонян, за то, что те собрались драться за Одноглазого, а значит против своих отцов и царя, которого «Серебряные щиты» защищают здесь, на краю Ойкумены.
Его слова возымели действие. По фаланге Циклопа прокатился ропот недовольства, а люди кардийца воодушевились.
Когда дело дошло до столкновения пехоты, македоняне Антигона, наёмники и пантобаты[4] не выдержали удара «Серебряных щитов» и побежали.
Центр поля боя остался за аргираспидами. Однако на флангах безраздельно господствовала конница Циклопа. Антигон бросил против «Серебряных щитов» конных лучников Пифона, сатрапа Мидии. Под градом стрел аргираспиды сомкнули ряды и принялись отступать. Спокойно, хладнокровно. Именно это качество — холодная голова — делала их столь грозными бойцами, а вовсе не телесная сила, в коей они, разумеется, проигрывали молодым. А ещё слаженность строя, опыт, копившийся даже не годами — десятилетиями. Не было в тот момент во всей Ойкумене воинов, способных состязаться в выучке с этими людьми.
Варвары попытались вклиниться в синасписм[5] «Серебряных щитов» на флангах, но не преуспели и здесь. Аргираспиды ощетинились копьями со всех сторон. Почти не понеся потерь, они достигли холма, где остановился Эвмен. Сюда же прибыли и персы-пантобаты из его фаланги «мальчиков», созданной ещё Александром. Подошли застрельщики, практически полностью опустошившие запасы дротиков, стрел и ядер для пращей. Погонщики-махауты подвели несколько уцелевших слонов, в основном из числа тех, что приняли бой на правом крыле, где резня вышла не столь жаркой.
Зимняя ночь, наконец, вступила в свои права, и сражение прекратилось само собой. Однако ещё до того, как огненная колесница Гелиоса скрылась за горизонтом, подле Эвмена образовался новый мощный кулак из людей, вовсе не считавших себя побеждёнными. Да, от конницы мало что осталось, но пехота не слишком утомлена сражением и убыток в людях совсем не велик. Антигон штурмовать холм не решился. Правда, главную опасность для стратега-автократора теперь представлял не он.
По рядам во все стороны волнами прокатывались слухи, правдивые и невероятные. Люди делились пережитым, справлялись о судьбе знакомых. Всех мучал один и тот же вопрос:
«Мы победили или проиграли? Что будет дальше?»
Воины топтались на месте. Многие не решались выпустить из рук оружие. Ни палаток поставить, ни костров разжечь нельзя, попросту нечего ставить и разжигать. Тут даже кустов не росло, а лагерь теперь находился во власти дорвавшихся до добычи мидян. Холод усиливался. Всё войско уже стучало зубами, а ведь ночь только началась. Долгая ночь. Всего несколько дней прошло с зимнего солнцеворота.
Из-за туч выглянула луна — обломок серебряной монеты или помятый расколотый щит, кому что видится. Всё хорошо, а то темень — хоть глаз выколи. В стылом воздухе проблёскивали ледяные кристаллики. Их становилось всё больше.
Соорудили несколько факелов. Кое-кто намотал обрывки рубах и плащей на обломки копий. Эвмен разодрал свой плащ первым, приговаривая, что сейчас не время цепляться за барахло. Как оказалось, эту мысль разделяли далеко не все.
Стратег созвал совет высших военачальников. Впрочем, «совет» — слишком громко сказано. Пришло всего двое — Филипп и Тевтам, седой, как лунь командир гипаспистов[6]. Сатрапы бежали, а командир «Серебряных щитов» почему-то задерживался. Это тревожило кардийца.
— Где Антиген? — спросил он Тевтама.
— Откуда мне знать? Я ему не пастух, — раздражённо огрызнулся тот, — ты лучше ответь мне, правда ли то, что наш лагерь в руках врага?
— Правда, — подтвердил Эвмен.
— Вот сука, Одноглазый… — в сердцах сплюнул Тевтам.
— Лагерь мы отобьём, — пообещал стратег.
— Да ладно?! Вот прямо возьмёшь и отобьёшь? — злобно оскалился Тевтам, — а они, конечно, ждать будут, мидяне-то. Прямо вот сидят на одном месте и ждут, когда мы поутру своё добро назад отнимем.
Эвмен скрипнул зубами. Старики обросли имуществом, отяжелели. Его речи о верности царю, о чести им давно не интересны. Прежде стратегу удавалось воодушевить их и вложить в головы мысль, что следовать за ним — правильно. Нельзя приказывать, они не считали его ровней себе и не стали бы подчиняться. Всегда только убеждение, дипломатия и такт. Он тратил очень много сил там, где иному полководцу достаточно было просто приказать. Он очень устал подбирать слова, сказалось и напряжение минувшего дня.
— Никуда они не денутся с вашим барахлом. Кругом пустыня.
— С на-ашим барахло-ом… — протянул Тевтам, — там наши жёны, кардиец! Их уже вовсю насилуют долгобородые! А? Что на это скажешь? Как утешишь?
Эвмен поджал губы.
— Там наши дети! — всё сильнее заводился Тевтам, — твоя семья далеко, тебе не понять, что сейчас чувствуем мы!
— Остынь Тевтам, — Филипп мягко отодвинул Эвмена и встал перед командиром гипаспистов, — прибереги ненависть для Циклопа. Не время сейчас предаваться бессмысленным стенаниям. Надо думать, как утром разбить Антигона.