Осколки

Пиккирилли Том

Упорство — такая черта характера, что легко удостаивается как восхищения, так и презрения. Наблюдая за курсором, я почувствовал, как тиски одержимости сжимаются у меня на висках. Мой брат привык принимать обезболивающие горстями, опустошая прямо в рот целые флаконы, но ни одно лекарство не помогало; он рано потерял веру во врачей. Нервы в моих пальцах затрепетали, и с некоторым изумлением я осознал, что для человека, который гордился своей праздностью, я на самом деле жаждал действия. Чувствовать себя подобным образом было опасно, особенно если ты — отпрыск семейства Фоллоуз; недолго и совсем над собой контроль потерять. Разные гротескные образы приходили на ум; стены складывались и раскладывались перед глазами. Я видел, как

падала Сьюзен — покадрово и дотошно, от первых до последних секунд, от шага с подоконника до красных брызг. Мои ладони сами невольно потянулись к глазам.

Слава богу, зазвонил телефон.

Голос на другом конце провода произнес «Натаниэль!» с такой горячностью, что на секунду я усомнился в том, мое ли это имя. Говорящая явно долго плакала, еще не вполне закончила плакать, и ее прерывистое дыхание потрескивало на линии, разбивая мое имя на семь слогов.

— Натаниэль…

— Джордан?

Она попыталась сказать что-то еще, но что бы это ни было, оно потонуло в долгом, прерывистом всхлипе. Дождь лил все сильнее, хлестал по оконным стеклам, стены ходили от ветра ходуном. Я едва ли слышал ее.

— Успокойся, Джордан. Ты слишком быстро дышишь. Сделай глубокий вдох.

Плач продолжался, пока я молча ждал, пытаясь найти что сказать и зная, что сказать нечего. Я слышал, как у нее во рту сгущается слюна, как она задыхается; Джордан кашляла, давилась и плакала. Прошло, наверное, минуты три, прежде чем дар речи вернулся к ней, да и то — лишь в ипостаси надтреснутого шепота.

— Прости, Натаниэль, — сказала она. — Я не знаю, почему я вообще решила позвонить тебе, но мне нужно поговорить хоть с кем-то, и я не думаю, что кто-то другой станет меня слушать, и…

— Послушаю, отчего ж нет, — успокоил я ее, гадая, откуда у нее мой номер.

— Мои родители должны вернуться из Каира где-то завтра. Не уверена, что они знают, что произошло. За последние два дня я несколько раз пыталась дозвониться до них в отель, но чертов оператор с Ближнего Востока не мог меня соединить. Мне сказали, что полиция связалась с менеджером, но он каким-то образом исказил историю. Я думаю, мои родители считают, что Сью арестовали.

— Арестовали?

— Около часа назад пришла телеграмма: «Позвони Мичему и все объясни. Будем дома в скорейшем времени». Фрэнсис Мичем — наш адвокат, а смысл мне звонить адвокату? Они думают, Сью в тюрьме. Что я им скажу! — На смену истерике в ее голосе пришла ярость. — Я ее старшая сестра. Они велели мне за ней присматривать.

— Твоей вины в произошедшем не было, Джордан.

— Мой отец так не подумает. Ты его не знаешь. Он будет меня винить.

В ее голосе звучала убежденность. На несколько секунд линию заполнили помехи, дождь барабанил по окнам, как бесцеремонный ребенок на Хэллоуин. Мои собаки бегали кругами, в комнату проникал запах опавших листьев, принесенный бурей. Ветки грозили разбить стекло вдребезги.

— Если так, он будет не прав.

— Спасибо, что так думаешь, но сколько бы мне ни исполнилось, в его глазах я всегда буду мелюзгой, у которой все из рук валится. Так что я уже, считай, виновата. Я боюсь его и даже не могу объяснить почему. Он никогда не повышал голоса. Ни разу. — Она подавила очередной всхлип. — И я даже думать не могу о том, через что пройдет мама, когда узнает правду.

— Они звонили Сьюзен на день рождения?

— Я не уверена. На вечеринке я сильно набралась, ты видел. Если и звонили, я мимо ушей пропустила. Они прислали ей египетский амулет, отец его купил в Александрии. Он пришел на день раньше, его доставил курьер. — Ее голос смягчился, трепет страха вымыл из него все гневные обертоны. — Ты был с ней, Натаниэль. Ты знаешь, что произошло.

— Нет, — сказал я. — Я тоже ничего не знаю.

Она проигнорировала эти слова.

— Я взяла твой номер с ее прикроватной тумбочки, она засунула его под телефон. Ты придешь завтра? Ты все расскажешь им? У тебя нет причин соглашаться, но… согласишься ли ты?

— Да.

Лоуэлл Хартфорд показался мне человеком, который терпеть не мог неудач; Сьюзен была девушкой, преисполненной столь глубокого самоуничижения, что оно просачивалось наружу. Да, я был с ней. И по-своему я тоже боялся встретиться лицом к лицу с родителями Сьюзен. Я до конца сыграл свою роль насильника, вершителя саморазрушения — она хотела, чтобы ее жестко трахнули, а меня охватили мизогинистские настроения. Что мне стоило вести себя иначе? Сказать другие слова, проявить хоть малейшую нежность. Вкус крови наполнил мой рот так же, как моя кровь наполнила рот Сьюзен.

— Да, — повторил я.

— Спасибо…

Вдруг, как будто весь разговор только к этому и подводил, я выпалил скороговоркой:

— Откуда у твоей сестры эти шрамы по всему телу?

— Какие шрамы? — не поняла Джордан.

Температура продолжала падать в течение всей ночи, и к одиннадцати часам утра вступили в силу ранние зимние заморозки. Для своего второго визита в хартфордский дом я надел угольно-черный костюм, серую рубашку и галстук. Теперь уже моросил сильный дождь, и в доме с таким количеством окон, как у этого — на каждом стекле были толстые корки льда, — меня охватило легкое чувство клаустрофобии, как будто я находился в подводной лодке. Без вечеринки особняк выглядел мрачным и заброшенным. Волны разбивались о берег, и звук этот хорошо разносился по всей округе.

Словно магнит, двери внутреннего дворика постоянно притягивали к себе внимание, но смотреть было не на что: разбитую мебель из дворика убрали.

Джордан встретилась со мной взглядом. Она была не просто напугана, а пребывала в сущем ужасе, и я, конечно, мог понять почему. На моем бюро все еще стоит фотография, сделанная примерно в тысяча девятьсот тридцатом году, на которой моя бабушка смотрит в камеру с очень застенчивой улыбкой — к тому времени у нее почти не осталось зубов, — а по бокам от нее стоят мои мать и тетя, которым было тогда, наверное, шесть и пять лет. Бабушка — женщина невысокого роста, но не коренастая и не хрупкая; все в ее внешности говорит о пережитых трудностях, но не напрашивается на жалость. Она слегка сутулится из-за того, что по шестнадцать часов в день сидит за швейной машинкой, но ее руки все еще достаточно сильны, чтобы таскать глыбы льда с улицы через четыре этажа в морозилку. Мать и тетя уже тогда, на том древнем снимке, потихоньку проявляют те же черты — скупые не по-детски улыбки предупреждают, что они станут женщинами, которые смогут тяжело трудиться, родить много детей, вести домашнее хозяйство и выживать, но так и не научатся хорошо готовить, потому что с младых ногтей им ясно дали понять — все полезно, что в рот пролезло.

Так вот, у Лоуэлла Хартфорда был почти такой же вид, как у моей бабушки, — будто он разыграл все сданные ему плохие карты и обратил их в свою пользу. Ростом он был всего пять футов пять дюймов и весил сто пятьдесят фунтов; чистейшим образом выбрит, но с намеком на густую иссиня-черную бороду.

Его брови выгибались сатанинской дугой, прямо как у Джека Николсона.

Даже с закрытыми глазами, сидя в своем кожаном кресле в кабинете, он казался до одури представительным и внимательным ко всему происходящему. Его лицо обветрилось под египетским солнцем, как у фараона. Его жена Сара сидела на диване рядом с Джордан, одной рукой приобнимая дочь и нервно похлопывая ее по плечу. Никто не плакал, никто не старался изо всех сил утешить ближнего. Все молчали. Миссис Хартфорд выглядела так, словно приняла тройную дозу валиума.