Ослепительный нож
Шрифт:
Фотинья внимала и не внимала: глаза невидящие, мысли - глубоко. Евфимия слушала со вниманием и спросила:
– Отчего Касим и Ягуп из земли Черкасской? Не из Казанского ль царства?
– Нет, - сказал Котов.
– Они в Казани лишились доли кознями Мамутека. Он старика Улу-Махмета зарезал и меньшого брата Юсупа. Единовластец! Испугались Касим с Ягупом отцовой и братней участи, убежали к черкасам.
Всеволожа поникла:
– Что творится кругом!
Фотинья встала, не кончив трапезу. Сказалась утомлённой с дороги, ушла к себе.
Беседа Котова и Евфимии тянулась недолго. Бывшая хозяйка, нынешняя гостья, тоже устала, захотела в свою одрину. Именно в свою, столь долго пустовавшую.
Окно рано потемнело - осень! Книг не было. Оставался сон. Доброе чувство, внезапь прихлынувшее, побудило пойти
Обе смотрели друг на друга без слов. Фотинья, не разоблачённая, - у одра. Евфимия - у двери.
– Не убивайся, - сделала к ней шаг Всеволожа.
– Грех твой тяжек, а Бог милостив. Не устану за тебя возносить молитвы. Отжени огонь с сердца. Господь с тобою…
Дева бросилась к ней на шею:
– Ба-а-арышня!.. Остоялись вблизи друг друга. Фотинья сказала:
– Кликни отца для дочерней беседы.
– Неохотно разжав объятия, пожелала: - При горькой жизни сладких тебе снов!
Евфимия нашла Котова в той боковуше, где над своими хартиями полуночничал Иван Дмитрич. Передав Фотиньин позов, удалилась. Сама себе расстелила одр. Погрузилась в небыть…
Раным-рано тормошливые руки вернули к яви. В окне брезжил тусклый свет.
– Проснись, Евфимия Ивановна! Подь со мной… Лицо боярина было обычным, только бородка буквой «мыслете» мелко тряслась.
– Куда?
– Евфимия куталась в покрывало, боясь расстаться с теплом.
– Я выйду. Опрянься. Котов исчез.
Одевшись и выйдя следом, опять спросила:
– Куда?
– Пойдём, - тянул он.
– Покажу… Знакомым переходом вёл в сад.
Сошли по ступенькам. Утренник и Евфимию поверг в дрожь.
– Боярин Иван, что с тобой?
Не было ответа. Шла по сухим листьям и палым яблокам, как в последний день, перед разлукой с отцом.
– Вон, вон, гляди!
– остановился Котов перед той яблоней, где когда-то колыхались качели.
Она увидела призрак. Он будто бы парил над землёй. Нет, не призрак. Явная плоть, только слишком безвольная. Дева парила в воздухе к ним спиной. Узнаваемый облик…
Котов взял Всеволожу за руку:
– Не заходи к ней спереди. Пришлю челядь. Приготовят к погребению. Возвратимся в дом.
Вернулись. Прошли в ту боковушу, откуда накануне она звала его к Фотинье.
– Как, как могло такое статься?
– чувствовала Всеволожа руки лесной девы на своих плечах.
– Я виновен, - трясся Котов.
– Я убил Юрия Дмитрича.
– Ты?
– Евфимии вдруг стало страшно с ним.
– Его убил Кузьма Кувыря.
– По моему указу.
– Тут же Котов замахал перед собой руками, как бы ограждаясь.
– Нет, я этих рук не осквернил. Нет, никогда… Убил его медвежьими…
Евфимия спросила шёпотом:
– Василиус велел? Котов понурился.
– Я самочинствовал. Решил одним ударом кончить смуту.
– Кончил!
– выдохнула Всеволожа и примолвила: - Где вызнала Фотинья? Ведь она предательством отмстила за охулку на тебя…
– О дщерь любезная!
– Котов опустился на колени перед столом, где лежал тафтяной лепет с дочерней головы.
– Кузьма в беспамятстве признался, помянул меня. Она здесь проведывала, всуе ли я был помянут.
– И ты открылся?
– догадалась Всеволожа. Котов выл, охватив лысую голову.
– Не преуспел сокрыть! Глядела, будто видела насквозь. Не преуспел сокрыть!
Евфимия ушла, забыв притворить дверь. В пустынном переходе услышала причеть боярина:
– О, чадо моё милое, прекрасное! На древо воспарила красота твоя неизреченная! А косы твои свисли до земли… А голос твой - на Небес и…
Евфимия покинула хозяйский верх, спустилась с гульбища во двор, прошла к воротам. Никого не встретила. Все были заняты в саду. Даже воротник отлучился поглядеть на висельницу.
Не свой, давно уж не родной, навечно отчуждённый преступленьем дом!
Боярышня поторопилась выскочить на равнодушную к ней улицу Кремля, хотя куда направит путь, сама не ведала.
6
Хоромы, где обрела пристанище Всеволожа, напомнили терем Юрьичей на Даньславлевой улице в Новгороде Великом.
Скиталица бесприютная случаем оказалась здесь.
День-деньской бродила по кремлёвским заулкам, уйдя от Котова. Успокаивалась присловьем: «Отыди от зла и сотворишь благо». А благо не приходило. Надвинула на глаза чёрный плат, дабы ищики Шемякины не заметили. Слава Богу, не опознал никто. Спрашивала себя о приюте и не находила ответа. Ноги привели к Афанасьевской церкви, где полвека назад был большой пожар. Кремль затрепетал от него. Отец, Иван Дмитрич, помнил о нём. Она же не углядела на церкви его следов. Вот здесь, у паперти, была боярышня узнана: «А ну-ка, поди ко мне, Евфимия Всеволожа!» Оборотилась, вздрогнув. И улыбнулась. Узнал её нагоходец в издирках, медном колпаке, железах и грубом вервии на почти нагом теле. «Максимушко!
– обрадовалась боярышня.
– Нету денежки, чтоб подать тебе». Благо-юродивый тоже развёл руками: «И у меня нету денежки, чтоб тебе подать». Каким чудом окликнул Евфимию Христа ради юродивый, коего видела второй раз? «Как живёшь-можешь, Максимушко?» - очесливо спрашивала она. «Несу древнее пророческое служение, полноту правды Божией, - разумно ответил юрод.
– Борюсь с миром и обличаю зло».
– «Не устал ли от добровольного мученичества, - любопытничала боярышня, - от непрерывной борьбы против своего естества, против мира и дьявола? Где набираешь духовных сил?» - «В молитве, горемыка, в молитве», - приговаривал нагоходец, взяв её за руку, словно ровню, и уводя куда-то. «Далеко ли ведёшь, блаженный?» - беспокоилась Всеволожа. «К устью Яузы, - сообщил Максим.
– На мельницу, что завещал Владимир Храбрый жене своей Елене Ольгердовне. Мельник мне кельицу уступил ради зимнего прозябания. Всё равно пуста».
Кельица оказалась крохотная об одном оконце. Благо-юродивый вздул огонь в очаге. «Шемяка меня не жалует.
– Максим установил на очаг котелок с водой, начал готовить сочиво.
– Вышел самозваный государь от Пречистой, - поведывал он тем временем, - со своим московским наместником Фёдором Галицким и спрашивает: «Где быть моему тиуну на том свете?» Я говорю: «Там же, где и тебе». Очень он опузырился. Видать, зол был на Галицкого в тот день. Думаю, надобно пояснить. «У доброго князя, - говорю, - тиуны понимают, что такое суд. Тогда и князь, и тиун будут в раю. А коли ты своего поддатня, аки пса бешеного, пустил на людей, опоясав его мечом, то и сам пойдёшь в ад, и тиун с тобою». Вот тут-то мне и попало!» - развёл руками Максим. Подал он гостье деревянную опанку сочива и себе налил. «Так и воюю с мирскими силами, - дул на горячее варево гостеприимный хозяин.
– У меня правило, у них кривило, у меня чудотворцы, у них смутотворцы».
– «Ты святой человек, Максимушко!» - опустошила посуду с суровой пищей изголодавшаяся боярышня. «Нет, не я, - затряс он главой.
– Святым был преподобный Андрей, живший полтысячи лет назад. Родом славянин, отроком проданный в рабство, в Грецию. Там изучил Священное Писание, многие науки. Неземной юноша призвал его к подвигу юродства… А ты ведь заядлая книжница?
– неожиданно оборвал он рассказ и тут же продолжил: - Ученики Андрея, Никифор и Епифаний, с коими он говорил разумно, свидетельствуют: обладал преподобный даром читать с помощью Духа Святаго каждую книгу, на каком бы наречии она ни была». Евфимия отважилась спросить, как Максим исчез, когда Шемяка поднял на него оружие. Благоюродивый откровенно признался: «Сробел! Гляжу: меня не видят, я же всех вижу. Страха ради немощное тело растворилось…» Он повёл речь о грешном теле, об «умном делании». Всё это походило на искания лесных сестёр. Но те, взыскуя дар, в них заключённый, сосредоточивались на предметах, юродивый же искал милость Божию в молитвенном, духовном состоянии и достигал «неизреченной радости», когда «язык смолкает, молитва отлегает от уст… Тогда не молитвой молится ум, а превыше молитвы бывает». Всеволожа заснула на голом дощатом ложе под журчание благостной речи, под водяные шлепки мельничного колеса над омутом.