Ослепительный нож

Полуян Вадим Петрович

–  Достал стрелюга окаянный! Воистину меткач!

Евфимия увидела стрелу пониже локтя. Стрела была необычайно тонкая, короткая. Что за стрела? Пришлось разодрать рукав, извлечь проклятую летунью воднодёржку. Кувыря ойкнул. Струйка крови побежала по руке.

–  Прими-ка вожжи, отсосу руду, - попросил он. Евфимия гнала, гнала Савраску. Ждала сугону.

–  Горько. Яд какой-то, что ли?
– ворчал Кузьма.
– Зачем охотникам такие стрелы?

–  У гадов не без ядов, - произнесла Евфимия. Дохнуло рыбным запахом реки. Вот он, знакомый

мост! За ним - Мамоново поместье. Погони можно перестать бояться. Боярышня, плеснув в ладони, возгласила:

–  Нивны!

–  Кабы Новгород Великий!
– возмечтал Кувыря.
– Здесь не стог, а мы не иглы. Как восстанут княжьи псы от сна…

–  Нас не найдут!
– вскричала Всеволожа с мыслью о жилище ведьм.

2

Многое переживала за короткий век Евфимия. А тут… Увидела и задохнулась, словно рыба на песке.

–  Тошнит!.. Меня тошнит, - стонал Кузьма.

Нет сил откликнуться. Боярышня шаталась на ветру осинкой-сиротинкой…

Не было терема. Воняла погарь. Ни служб, ни бани, ни медуш, ни погребов. Лишь головни и головни… За погарью - бесхозный огород. За яблонями - лес.

Кузьма согнулся у обрубыша ветлы. Со стоном выворачивал нутро…

Евфимия безмолвствовала идолицей на моляне.

Изнемогший распрямился наконец. Приставил руку козырем ко лбу:

–  Людин какой-то ищет что-то…

Найдёшь ли на пожарище хоть что-нибудь, придя последним?

Людин приблизился, узрел чужих. Евфимия с трудом узнала обельного крестьянина Силвана. Лет пять как отработал кабалу. Поднял своё хозяйство в деревне за рекой. По найму у бояр порою исполнял короткий труд.

–  А, московлянка?
– щурился Силван.

А московлянка как глухая: немо смотрит на разор, и ничего, кроме обугленных стропил и чёрных головней, не видит, и ничего не узнает. Вот зашептала, будто заклинание, одно и то же:

–  Божья кара или княжья?.. Божья кара или княжья?..

–  Княжья, - обронил Силван и пояснил: - Явились кмети. Жгли всё, что горело. Взяли рухлядь. А бояр за караулом отвезли в Можайск.

–  За караулом?
– уловила страшные слова Евфимия.
– Акилину свет Гавриловну с Андреем Дмитричем? За что?
– Она пыталась разумом переварить беду.

Силван пересказал, что слышал:

–  Боярина назвали ведьмаком! Кудесит сам, даёт приют кудесникам иноплеменным. Боярыню же объявили ведьмой! Сердца-де вынимает человеческие. Кладёт в воду. Её ведуньи-девки той водой кропят, бродя по сёлам. Оттого горят дома.

–  Горят дома?
– как эхо, повторила московлянка.

–  Третьего года Гридя Ярцев погорел, - вспомнил Силван.
– Тем летом - Алексей Боловолоков. Весной - Иван Будиволна…

–  Ты веришь?
– подняла брови Евфимия.
– Веришь, будто бы…

Силван поскрёб в затылке:

–

 На что людская вера земным богам?

И отошёл, да воротился. Сблизился лицом с боярышней, сказал таимно:

–  Не ходи в лес. Там пусто.

Вспомнились слова Можайского о Нивнах: «Там пусто!» Всеволожа сжала руки на груди.

–  Там нет лесных сестёр, - примолвил горестный поведыватель.

Боярышня спросила шёпотом:

–  Бежали?

Поселянин отрицательно тряс головой:

–  Их кто-то предал. Навёл расправу. Казнители рассказывали с бранью: сёстры бились крепко. Спешно отступали в чащу. Кудри бы убрать под шишаки! Дрались простоволосые. А дебрь - не поле. Повисла каждая на сучьях, как Авессалом Библейский. Всех похватали. Заключили в их же лесном тереме и обложили сушняком… Двенадцать ведьм сожгли!

Боярышня хотела опереться на руку Кузьмы. Кувыря оказался в стороне. Вновь выворачивал нутро…

–  Пойду, - вздохнул Силван.

–  Не сбережёшь ли лошадь и телегу, пока не возвратимся из лесу?
– спросила Всеволожа.

–  Из лесу?
– поёжился мужик.
– Что ж, сберегу. Он сел на передок и понужнул Савраску. Боярышня оборотилась к спутнику:

–  Вижу, не сходишь ты со мною в лес? Белый, как платчик, он отирался рукавом.

–  Зачем?.. Я опоздал.

Евфимия раскрыла очи во всю ширь.

–  Ты? Опоздал? К кому?

–  К Фотинье, - заявил Кузьма.
– Велением боярина Ивана я послан был привезть Фотинью. Котов думал спасти дочь. Знал: и Мамонам, и сестричеству - конец. Наказывал прикрыться ремеслом водатаря и поспешать. Я двигался не пешим, вёз Матрёну на телеге… Мы с боярином Иваном давние приятели. И вот… К чему теперь мне лес? Да и тебе…

Помолчали, каждый со своими растревоженными мыслями. Потом Евфимия призналась насчёт леса:

–  Не знаю. Тянет туда сердце… Оставайся. Силван скроет. Он ещё не так чтоб далеко…

Телега с поселянином едва проехала сожжённую усадьбу, выбиралась на дорогу.

–  Ай, в лес так в лес!
– решил Кузьма.

И вот она, невидимая стёжка: от берёзы меж двух вязов - к трём дубкам. У дуба голенастого отвислый сук указывает речку Блудку. От виловатой старенькой ветлы сквозь иву - в дром. За ним - поляна с рассохой-клёном, где водили ликовницы свой вьюнец. А дальше - снова к тихой Блудке и - по-заячьи петлями, кругалями - до задранного корневища дуба, ниспроверженного молнией.

–  Фух! Не могу, - отчаялся Кузьма.
– Живот - будто Матрёна изнутри царапает. Башкою будто к мельничному колесу привязан.

Евфимия остановилась с оторопью:

–  Занемог! Не надо бы тебе со мной… Ужель отравлена стрела?

–  У гадов не без ядов!
– напомнил поводатарь.

–  Сказала ради красного словца, - оправдывалась Всеволожа.
– На погари стояла в о держании… Видела - бледен, так ведь от заточения. Ох, глупая моя головушка!

–  А гадовьё-то было с кровью!
– напомнил занемогший о своих тягостях под обезглавленной ветлой.