Ослепительный нож
Шрифт:
– Не возьму в толк никак, - перебила Евфимия.
– Только что лежала в подземном узилище, изнемогала от ран, и вдруг… переизбыла всю боль, оттаиваю в избяном уюте, радуюсь твоей опеке, друг мой Карион, хотя ты должен быть ой как далеко!
Бывший кремлёвский страж широко улыбнулся, расправил кончики усов:
– Три седмицы назад я удивился не менее твоего, боярышня. Сошлись мы в бою под Галичем с длинноруким Осеем, бывшим моим под начальником. Помнишь, у Фроловских ворот коня тебе подводил, когда бежала от батюшки? Полоснул меня Осей, голову рассёк. А, узнав, сам же и притащил в наш лагерь. Из-под Галича князь Юрий Дмитрия побежал к Белуозеру. Я бы не перенёс дальнего пути. Старый князь послал меня на поправку поближе, в Кострому, к сыновьям, с жёстким наказом быть им со всеми силами
– Боярышня завела было речь о своих мытарствах, но Бунко перебил: - Не пытай себя сызнова. Подноготную без пытки от тебя слышал. Вся тряслась в огневице, попрекала же братьев Юрьичей без умолку. Немощное тело молчало, душа твоим гласом свидетельствовала. Маялись мы над тобой с тёткой Платонидой, здешней хозяйкой, думали - не жилица. Вдруг из Костромы - Шемякин болярец Котов. Деваху привёз - косая сажень в плечах. Она тебя и спасла.
– Косая сажень?
– переспросила Евфимия.
– Что-то не то, Карион. Фотиньей её зовут?
– Не угадала, - поднялся Бунко.
– Ка-ли-са!
– огласил он избу мощным зовом.
Откинулась занавесь на двери. Глазам Всеволожи предстала грубоватая ликом, зато здоровьем завидная дева.
– Я тебя знаю, - приподнялась на одре Евфимия.
– Только не помню, кто ты.
Дева плюхнулась на сундук, затупилась рукавом, зашлась в рёве.
– Вот те раз!
– плеснул руками Бунко.
– Ты с чего? Никак с радости?
– Д-у-умала, никогда-а-а не проснё-ё-ётся!
– выла целительница.
– Так и будет с зажившими ранами вечно спа-а-ать!
– Я узнала тебя!
– обрадовалась боярышня.
– Ты - лесная сестра Калиса. Нечувствительно немощи из тела извлекаешь руками.
– Пойду распоряжусь о еде, - решил Карион.
– Теперь уж тебя не отпаивать питательным взваром насильно. Сама сможешь вкушать пищу.
Калиса пересела к болящей на край одра. Обе вспомнили кельицу аммы Гневы, где смуглянка Горислава показывала, как не ощущает боли, чернавка Богу мила видела сквозь стенку, молчунья Полактия сковывала взором, Генефа со шрамом через весь лоб читала нрав по лицу. Калиса была наблюдательницей в тот вечер. И вот пришёл её черёд.
Евфимия выслушала рассказ лесной девы.
Пала ниц перед аммой Гневой вернувшаяся из Костромы Фотинья: «Винюсь!» Не вызволила она из-под спуда «ясной звёздочки» Всеволожи. Акилина свет Гавриловна расшумелась было, да тут же и приголубила неудачницу: «Слава Богу, вызволилась сама!» Янина же углядела в заговорённой воде: изнемогает боярышня от распухших ран. Тут пани Бонедя отважно решилась исполнить то, что не удалось её ученице Фотинье. Но амма Гнева переиначила все: «Разумней послать Калису!» Ох и страдал воин Карион, узнав, что Бонедя могла быть здесь, да не появилась. Калисе в Костроме пришлось долго ожидать Котова. В оставленном князьями городе об узнице не выловишь ни полслова: надёжно блюлась злая тайна! К Ватазину, тиуну Косого, с расспросами обращаться брал страх. Отнюдь не напрасный страх, как заметил прибывший Котов. С его помощью Калиса оказалась в Падуне. К тому времени Бунко с Платонидой потеряли надежду. Княжий лечец грек предрёк от горячки смерть и покинул больную. «Отходит!» - заплакала хозяйка избы, когда Котов привёл бы лицу.
– Карионова голова поддалась лечению быстро, твои же язвы выдавили из меня силушку, как сыворотку из сыра, - пожаловалась теперь Калиса.
Тут-то и вплыла Платонида с лёгким на помине творогом, молоком и подовыми калачами.
– Опамятовалась, голубка!
– празднично пропела она.
Всеволожа впилась в дебелую женщину расширенными глазами.
– Мамушка Латушка!
– невольно произнесли её губы.
При таком обращении Платонида дрогнула, Калиса подхватила лоток с едой.
–
– грузно опустилась хозяйка избы на лавку - Никто во всю сию жизнь меня так не звал… кроме как во сне, - задумалась она и медленно повторила: - Кроме как во сне…
Евфимия откинулась на подушку.
– Хорошо мне, - прошептала она.
– После столь многого плохого наконец хорошо!
– Агафоклии с нами нет, - пожалела Калиса.
– Она бы разобралась в ваших снах.
– Полно уж разбираться, - стряхнула задумчивость Платонида.
– Давай-ка, голубка, молочко кушати, горячие калачики рушати.
В разгар трапезы вошёл Карион Бунко.
– Добрая весть, Евфимия Ивановна! Только что принёс вестоноша: под Ростовом Великим на Николиной горе наголову разбита рать московского князя Василья Васильича и сподвижника его Ивана Можайского. Юрий Дмитрич с сыновьями, с вятчанами движутся на Москву. Побеждённые разбежались: Иван - в Тверь. Сестрица его за тамошним великим князем. А Василий - в Новгород. Вряд ли его приветят посадник с лучшими людьми, что-то не тянут они к Москве.
Евфимия отставила опаницу с недопитым молоком, отложила недоеденный калач.
– Пагубоносная весть!
– омрачилась она.
– Незаживающую рану усобицы нанесла нам злица Витовтовна! Проклятый пояс! Сам золот, да концы черны.
7
Оконца забусели от наступившей стужи, когда Евфимия поправилась окончательно. Она сидела на лавке рядом с хозяйкой избы. И трудно было сказать, откуда больше вливается в тело живительного тепла, от печи, выходящей боком в её одрину, или от Платониды, оделявшей истинно материнским теплом с тех пор, как больная невзначай назвала её «мамушкой Латушкой». Сны их, как выяснилось, совпали, хотя Платонида не знала подоплёки увиденного, а боярышня Всеволожа вспомнила читанную отцом хартию летописца, что в таком-то от сотворения мира году великий князь киевский Святослав Всеволодович взабыль выдавал внуку свою Евфимию за греческого царевича, да не дожил до свадьбы. «Мамушка Латушка», слушая постоялицу, хлопала руками по бёдрам: «Охти мне!.. Ахти мне!» И, не умея объяснить чуда, в который раз принималась рассказывать, как трясла болящую огневица, как часто она дышала, как выступила прыщеватая сыпь на губах. При этом толстуха обязательно приговаривала, засматривая в лицо боярышни: «Без притчи лихоманка не берет!» Однако едва речь касалась причин болезни, Евфимия умолкала или отделывалась незначащими словами. Калиса же сидела на излюбленном месте, на сундуке у окна, и думала о своём. Она от Фотиньи знала печальную историю Всеволожи. Теперь её занимала мысль о скором отъезде. Был уже не один разговор с Бунко: вот окрепнет боярышня, установится санный путь, усядутся девы в тёплый каптан, окружит их Карион малою обережью, доставит в Нивны, где влюблённого ожидает любящая Бонедя, горемычную сироту-боярышню приголубит Акилина Гавриловна, а Калису, истосковавшуюся по жилищу ведьм, бурно встретят лесные сёстры.
– Домовито тут у вас, бабоньки!
– вошёл в одрину Бунко в изуфреном вишнёвом охабне.
– Да надолго ли это счастье? Незваный гость пожаловал!
Женщины вопрошающе глянули на вошедшего. Он, скрипнув половицами, сел на край сундука, потирая лоб.
– Москва взята! На великокняжеском столе - Юрий Дмитриевич. Старший сын его прислал оружничего Фёдора Трябла за тобой, Евфимия Ивановна. Велит везти к себе без промётки. С Фёдором - дюжина человек. Не пожелаешь - применят силу. Вот, соображаю: как быть?
– Ахти мне!.. Охти мне!
– поднялась Платонида, не дивясь на сей раз, а вопльствуя.
Калиса тоже встала с сундука, разобрала боярышнин одр как бы для опочива.
– Поболей ещё, - обратилась она к Евфимии и попросила всех: - Выйдемте!
Всеволожа разделась, улеглась, собираясь с мыслями. Выздороветь опоздала чуть-чуть, вот досада! Прикинешься больной, а надолго ли? У Васёнышева посольника горсть бойцов, а у Бунко - раз, два и обчёлся. Хитрость силу опутает, да хитрецов нет. Ни Фотиньи с ней, ни Ивана Котова!