Ослепительный нож
Шрифт:
– Заступник!
– скрежетнул зубами Косой.
– Подсуропил мне змею-отравительницу, «лека-а-рочку»!
– Котов хвалил её, - отступил Шемяка. Старший брат, срывая голос, позвал:
– Ива-а-ан!
Приблизился скромный боярин с трехвостой бородкой в виде буквы «мыслете».
– Юная былица, Василий Юрьич, - тихо, но уверенно начал он, - нипочём не вызывала моих сомнений. Не иначе её Нил Нефедьин луками ввёл в соблазн. Ненадёжный малый! В нём я ошибся.
Мрачно глянул на него Косой, потом склонился над
– Ты что скажешь?
Хмельные вони заставили Всеволожу отвернуться.
– Ничего не скажу.
– Скажешь!
– прошептал князь.
– И не ничего, а всё!
– Выпрямившись, приказал: - Снесите её в темницу.
– Промыть бы раны, наложить снадобья, - холодно, как лечец о чужом болящем, произнёс Котов.
– Вот и распорядись, - заорал Косой.
– К утру чтоб была в исправности.
Боярышню перенесли на носилки.
– Тельник!.. Забыла… там… наверху, - приподнялась она из последних сил.
– Брат!
– подал голос Шемяка.
– Фишка оставила в своей ложне нательный крест.
– Сядь в бадью, Олфёр. Сыщи тельник в верхней коморе, - велел Косой.
Савёлов выполнил повеление. Челядинцы потянули за ужище. Махина пришла в движение: горюч-камень - вниз, бадья - вверх…
– Ужище поменять бы, - заметил один из махинных тружеников.
– Истёрлось шибко…
Иной сглазит взором, а иной - словом. Лопнул в башне короткий звук. Следующий звук был - удар!
После удара - мёртвый миг тишины. И в этот-то миг явственно прозвучал в башне голос Евфимии:
– Божья кара!
Тут же оглушил её шум смятения. Она видела ноги, долгополую сряду челяди, слышала суетню, жалобы зашибленных. И всё это перекрыл визг Васёныша:
– Уберите её отсюда!
Под землёй она обратилась к челядинцу-ношатаю:
– Что сталось с Олфёром?
– Рваный мешок костей, - был ответ.
Её Внесли не туда, где зловонила яма - недавнее тесное заточение воеводы. Стены - не брёвна, - камень. Положили на жёстком ложе. Поставили светец в изголовье. Долго лежала она одна в полной тишине, ибо суета земная не проникала в подземный покой.
С дверным скрежетом вошёл человек, принёс белую льняную тканину.
– Разоблачайся до наготы. Накройся.
Она узнала бородку буквой «мыслете». Зачем Шемякин болярец Котов сам пришёл к ней в темницу? Распорядиться было велено ему, а не делать. Лишняя близость - лишние подозрения. Ведь это он до тонкостей изобретал их побег, да изобрёл не на славу. Теперь-то ему бы - в тень, и глаз не казать из тени.
Евфимия не успела высказать укоризны. Он вышел. А вскоре вернулся с банной шайкой воды.
– Что же ты?
– Не в измогу мне. Платье к ранам пристало. Отставив воду, он склонился над ней.
– Не обессудь. В отцы тебе гожусь, ты мне - в дочки.
– Где услужающие?
– ёжилась от его прикосновений Евфимия.
– В сей час мне не надо
– Что есть «сейчас»?
– не поняла Всеволожа.
Он не ответил. В местах ранений смачивал присохшую одежду водой, не очень-то избавляя страдалицу от великой боли.
– Потерпи, поточка, - глухо вымолвил Котов.
– Не смыслю такого слова, - подняла она взор.
– На родных моих северах птичка зовётся поточкой, - пояснил боярин. – Ты - птичка. И опять в клетке.
– Не пришлось Фотинье меня спасти, - вздохнула боярышня.
– Не судьба, - согласился Котов. Евфимия, помолчав, спросила:
– Софря, Ельча, Руманец воистину ли мертвы? Он отвечал не вдруг:
– Нил Нефедьин в честь княжого застолья угостил их вином. Для верности.
В коморе воцарилось тягостное молчание.
– Фотинья их усыпила, - начала Евфимия убеждённо.
– У неё дар внушения…
– Выдумщица Тинушка!
– дрогнул голосом боярин.
– Любит представить чижа орлом. Авось доверчивые уверуют.
– Стало быть, - сделала вывод Всеволожа, - и Нилу Нефедьину не она внушила выпустить воеводу?
Котов крякнул, однако смолчал.
– И всё же она привлекла твой взор?
– вспомнила узница Фотиньину похвальбу.
– Ей ли не привлечь меня?
– загадочно произнёс боярин.
– Нашёл прелестницу!
– через силу улыбнулась Евфимия.
– Глаза-насмешинки,. губы-обиженки, нос-задавала!
– Изобрази-и-ила!
– Котов пониже склонился над раненой.
– Приглядись ко мне, ляпуниха. Инда узнаешь своё ляпунство.
– Ты… - у Евфимии перехватило дух.
– Я её отец, - выпрямился боярин.
– Мать оставила её в зыбке. Мачеха невзлюбила падчерицу. Пристроил сироту у Мамонов, московских моих соседей. Души не чаяли! Гащивала подолгу и загостилась насовсем. Здесь её не помнит никто. По смерти мачехи звал, не дозвался: родная - дальше чужой!
– Она родилась в Орде, - растерянно возразила Евфимия.
– Родители-полонянники рано умерли. Вырастил князь Можайский.
– Лгачка!
– обозвал дочь боярин.
– Живал я в Орде с князем Юрием Дмитричем, неволею брал с собой мачехину нелюбку.
– Её ты называл поточкой?
– полюбопытничала Евфимия.
Иван Котов, ни слова не говоря, достал из-за пазухи забытый наверху тельник, надел на девичью шею.
– Слава Богу!
– благодарно вымолвила Евфимия. Снадобья, коими пользовал самозваный лечец, не оказывали должного действия. Жжение в ранах не утихало.
И вновь озадачила мысль: зачем же он здесь? Взошёл в чело башни, доставил нательный крест - спаси, Господи! Однако стоило ли возлагать на себя заботы не по способностям? Разумнее послать княжеского лечца, нежели вредить самочинным лекарством. Возжелал он незнакомке добра по дочкину уговору. Теперь же, под лучом подозрения, держался бы от неё подалее.