Ослепительный нож
Шрифт:
Когда Дзедзе не летала во боковуше и не подсматривала в дверную щёлку, Евфимия отдыхала, расслабившись, углублялась в пережитое, исчезнувшее с гибелью батюшки навсегда. Кто теперь остался ей близок? Инокини-сёстры далеки, как прежде. Племяшка Устя последнее время была чужда. Теперь ясно почему: узнала об их совсельничестве в сердце Васёныша. Кто же остался? Акилинушка свет Гавриловна, амма Гнева! Помнит ли свою подопечную? Жалкует ли о ней?
Дверь-скрыпуха приотворилась.
– Гостя не примешь ли?
Дмитрий Юрьич Шемяка! С каких пор не виделись? Должно
– Фишечка, что за вид! Знать не знал, ведать не ведал. Заполночь прискакал из Галича и вот - на тебе! Огорошен с утра. С братом вошёл в немирье.
Взбудораженная ночным поединком Евфимия обрушила на него всю обиду, будто пред ней не Шемяка, а Косой:
– Не ждала такой чести. Вырвусь, всё Юрию Дмитричу открою, как на духу. Думаешь, постыжусь?
Гость присел на деревянное стольце со спинкой и подлокотниками.
– Ой, Васька! Ополоумел… А челобитничать батюшке? Сама видела: боярина Симеона братец порешил, и какая кара? Отец вроде бы отрёкся от нас, а галицкую дружину прислал. Так что потерпи. Попытаюсь послабить твою невзгоду.
Евфимия заголила рукав.
– Погляди, какая опухлина!
Князь сочувственно перевёл взор от девичьей белой руки к затуманенным очам Всеволожи.
– Отхрястал бы мерзавца! Старшинство его охраняет.
Шагнув к оконнице, он с треском растворил её.
– Душно у тебя, как в порубе.
– Не в силах была открыть, - глянула Всеволожа на разлетевшиеся по полу шипы и подошла вдохнуть воздуха.
– Ох, как высок ваш терем!
Князь Дмитрий стал бок о бок.
– Наш дворец высок! Гляди, сколь мелко с высоты земное людство, - надменно указал он на толчею торговой площади.
– Кони - тараканы, люди - блошки…
– Мы не блошки?
– глядела вниз Евфимия.
– Мы во какие крупные!
– шутя коснулся Дмитрий Юрьич её плеч.
– Спускайся, станешь блошкой, - устремилась взором Всеволожа к яблоневым огородам, что отделяли площадь от княжого терема.
– Слышь, божья коровка, - ласково сказал Шемяка, - может, смилуешься и излечишь братца? Сели бы пирком да за две свадебки - мою с Софьюшкой, твою с Васенькой…
Похищенница отскочила от окна и долго испытующе смотрела на Васёнышева брата.
– Что… что глядишь?
– насторожился он.
– Два братца одним поясом опоясаны, - истиха повторила она слова Андрея Голтяева на великокняжеской каше.
Шемяка не осерчал.
– Завет отцов: жити за один!
– и горестно развёл руками.
– Я к тебе с добром, а ты…
Евфимия произнесла наставительно:
– Пришёл с добром, уходи с добром. Князь шагнул к двери.
– Изволь, уйду.
– У самого порога обернулся.
– А верно ль брат услышал, будто ты грозишь бежать из-под семи замков?
– Всё верно, - усмехнулась Всеволожа.
– Хоть из-под дюжины сбегу. Ведь я кудесница. Такие сотворяю кудеса, что ахнешь. А Юрий Дмитрич будет знать: сынок-то старшенький - крадёжник! И Софья Заозёрская пусть ведает: жених-то лестливый, ласкает, да хитрит. Вот князь с княжной от сына с женихом и отрекутся. Да не на время, навсегда…
–
– вырвалось в сердцах у пожелтевшего Шемяки.
Дверь хлопнула.
Назвав обоих братцев Юрьичей насильником и сводником, Евфимия в тот день не тронула еду. Пила лишь взвар, что принесла татарка.
Отставив облитую глиняную кружку, ощутила неодолимое желанье спать. Спала без снов, не чуя времени. Проснулась же не отдохнувшей, а изнемогшей, будто пронеслась верхом от становища, где была в руках Анастасии Юрьевны, до дому. Голова гудела колоколом, грудь сдавил незримый груз. А что с глазами? Одрина кажется не той, где стала поединщицей Васёныша. Окно будто бы там же. Пластьё на потолке поуже. Вот уж воистину помержилось! Евфимия, едва набравшись сил, прошла по своему узилищу и села на одре с тяжёлой мыслью: не помержилось! Вдолжки одрина - пять шагов, а та была пять с половиной, вширки - всего-то три, а та была - четыре.
Татарка унесла нетронутой махотку с кашей, сказав одно лишь слово:
– Дуругэй?
Должно быть, спрашивала: не желаешь, мол? Евфимия смолчала. Однако вскоре, увидав перед собой горшочек с мясом, объявила внятно:
– Не носи еду.
Дзедзе премного алалыкала. Потом пришёл Косой. Евфимия не разомкнула вежд. Васёныша узнала по шагам, по запаху. Он умолял, ругался, не добился ни ползвука. Осталось в памяти смешное выражение похитчика: «Не имеет внятельных разумений!» Сам не разумнее волка клыкастого!
Оставшись наконец одна, едва-едва сумела встать к ночной посуде.
Сколько ещё минуло дней то в сне, то в дрёме?
«Акилина свет Гавриловна, вспомянешь ли меня?»
Двенадцать лесных дев и амма Гнева ой как далеко!
«Ой, ой, ой, ой!» - звучал припев забытой песни, кою певал вдовый боярин Всеволож, принимая на руки от мамушек уашку-дочку, дабы погрузить её в родителеву теплоту. Не помнилась отцова песня, как не осталось ничего от раннего младенчества, а тут вдруг ясно повторилась слово в слово:
Я сегодня, сие ночи, Сие ночи те… Ой! Сие ночи тёмные Спала да высыпа… Ой! Спала да высыпалася, Побудки дожида… Ой! Побудки дожидалася От родного ба… Ой! От родного батюшки. Он меня неразбу… Ой! Он меня не разбудил, Дочушку жале… Ой! Дочушку жалеючи… Или избываючи?– добавила она уже от себя два тревожных слова.