Ослепительный нож
Шрифт:
– Мой узелок в карете.
Олфёр тут же под благовидным предлогом вышел. Перед отъездом предстояла последняя проверка всего и вся.
– Я рада. Мысли твои покойны, - примолвливала Власта, помогая одеться боярышне.
Прощальный взор на родовое гнездо был брошен сквозь слёзы.
Карета с одинокой орлицей в гербе дёрнулась и покатила со двора.
В оставленные ворота по-хозяйски входили чужие люди.
«Прощай, мой прекрасный рай!»
Вот уже и застенье. Колеса протарахтели по брёвнам моста над Неглинной. Кони помчали по Воздвиженке мимо купеческих теремов к Можайской дороге. Боярышня Всеволожа удалялась в изгнание, может быть, до скончания живота.
– У тебя мысли злые, сестрица, -
Только что Евфимия вспомнила слова псалмопевца Давида, сказанные много веков назад как бы о нынешнем великом князе московском: «Ты сирот оставлял с пустыми руками. За то вокруг тебя петли, и возмутил тебя неожиданный ужас, или тьма, в которой ты ничего не видишь».
– Поведай, умница, - попросила Власта, - пришёл ли в нашу землю покой с возвращением законного венценосца?
– Распря лишь начинается, - провела нежными перстами Евфимия по загрубевшей в лесной работе руке своей спутницы.
– Князь галицкий уступил, старшие же сыновья его не вложили меч в ножны. А родитель отстанет ли от детей? На харатейном пергаменте и отстанет, а в жизни нет. Ратная же доблесть Василиуса, судя по Клязьминской битве, сомнительна. Вот и жди вскорости нового великого князя на Москве…
Обе вдруг едва не стукнулись лбами. Кареть резко остановилась.
В сумеречных слюдяных оконцах замелькали тени.
Дверца распахнулась стремительно.
В предночной час смоляной бородач показался синим.
– Выходи, боярышня Всеволожа! Евфимия не шелохнулась.
– Кто будете?
– Кто никто, выходи! Иная кареть для тебя готова. Девка поедет своей дорогой. Ты - с нами.
– Шиши?
– спросила боярышня.
– Мы не воры, - чуть оторопел бородач.
– Княжьи воины. Есть до тебя понадобье. Пересядь, не буди в нас силу.
– Он не шиш, - шепнула Власта.
– Страшится не исполнить чужую волю. Я за тебя спокойна. Крадёжники хотят отвезти туда, где ты люба.
– Сунетесь, - гневно произнесла боярышня, - отведаете моего ножа. Затворите дверцу. Пусть возница едет.
Бородач прищурился.
– Твой возатай связан.
Грубо, нетерпеливо вторглись в мирные переговоры наружные голоса:
– Румянец, хватит!
– Софря, изымай куклу!
– Ельча, заходи сзади!
Некто дюжий втиснулся в кареть и отпрянул с воем, залившись кровью.
– Ой, ужалила! Будь она проклята…
В то же время медвежьи лапищи сдавили плечи со спины. Неиспытанная доселе мощь пушинкой вынесла Евфимию из кареты.
Власта же сквозь отверстую дверцу внушала по-прежнему:
– Не пугайся.
Ельча развязал Олфёра. Румянец возился с рукой раненого. Против лёгкой кареты высилась обшарпанная грузная колымага, запряжённая шестерней.
– Дозволь со спутницею проститься, - обратилась обезоруженная похищенница к одолетелю.
– Простись, - разрешил Ельча. Евфимия с Властой обнялись.
– У них нет зла, - шепнула ведалица мыслей.
– Тебя просто умыкнули.
– Кто умыкнул?
Выслушать ответ не дозволили. Насильно усадили в неуютную повозку. Ельча устроился на облучке, Румянец и Софря - с пленницею в трухлявом коробе. Шестерня рванулась, как шесть ветров. Обшивка ныла. Доски жалобно скрипели. Вот-вот развалится дрянная колымага. Охраныши помалкивали. Расспросы Всеволожи, грозные и мягкие, звучали втуне. Ночлегов не было. Четыре постояния, две трапезы за нощеденство. Спи, сидя и трясясь. Кони крепкие, повозка хлипкая - не очень-то вздремнёшь. Похищенники перемол вливались о неважном для Евфимии. Ей же - неизменные три слова: «Ешь», «Садись», «Сходи». Последнее, когда просилась по нужде. Пускали по ту сторону повозки, сами становились так, чтоб видеть, если отбежит с дороги.
Селения мелькали за оконцем незначительные. Шестерня не замедляла бега.
– Червлёный плат!
– раздался грубый голос.
– Кровь из носу!
– ответствовал Ельча. Раскрылись толстые, скрипучие врата.
– Как именуется сей стольный град удельный?
– полюбопытствовала московлянка.
Софря молвил:
– Кострома.
Доставленную возвели под руки на высочайшее крыльцо.
Нагаечники гнали любопытных прочь.
Бревенчатый дворец под луковичными закоморами был сказочен и пах сосной.
В сенях в длинной до пят ферязи, отороченной кружевами, стоял князь. При входе Всеволожи он изрёк кому-то:
– Славно Олфёр Савёлов спроворил дельце!
Тихо было произнесено, однако слышно. Полонённая обратилась к князю:
– Что за нужда, Васёныш, в похищении моём, столь хитром?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
– Ну, чуть созорничал… Офима!.. Вспомни, как жука впустил тебе в рукав. Ещё твой батюшка, боярин Иоанн, стебнул меня указкой… Ну, не серчай! Всё объясню…
Василий Юрьич проводил похищенницу к самой бане, где костромские мамушки оттёрли и отпарили московскую боярышню от тягот грязного пути.
День стал вечораться, когда опрянутую путешественницу честь честью усадили за длиннющий стол, накрытый для вечерней трапезы. Вошёл Васёныш, растворил оконницу, впустил в столовую палату закат и яблоневый воздух. Блюдники бесшумно возникали, исчезали. Князь с боярышней сидели за столом одни.
– Сама бы нипочём не согласилась скрыться под моим крылом, - оправдывал свой дерзостный поступок Василий Юрьич.
– А ведь мне ведомо, - он предложил гостье почки заячьи на вертеле, она не приняла.
– …мне ведомо, что ястребица Софья, дщерь Витовтова, ох как нацелила в тебя свой коготь!
– Он подал рябчиковый студень, она отвергла.
– Ну кто ж, кроме меня, твоя опора в сей ненастный час, скажи на милость?
– спросил он.
– Не хочешь дичи, так отведай кундумцов, - князь придвинул вареники с говядиной в подливе, Евфимия отставила.
– Ты рассуди, - продолжил он, - Василиус - кровавый головник твоего батюшки. Иван Можайский многожды оглянется, пока мизинцем шевельнёт. Вася, внук Голтяихи, женился и замумрился в своём Боровске. Мне, только мне доверил бы Иван Дмитрич твою судьбу, когда б хоть как-нибудь сумел донесть до нас свою отцову волю… Не желаешь кундумцов? Предпочитаешь дбиво?
– князь повелел внести молочную еду.
– Возьми губчатый сыр, - потчевал он творожной массой, сбитой со сметаной.
– И это не по нраву? А вот ельцы разного вида, - указал он на фигурное печенье.
– Вот шишки, - предложил сладкие круглые булочки.
– Ты отчего не пьёшь медок? Есть и с мускатом, и с гвоздикой. Больше по нраву ягодный? Ах, тоже не по нраву? Поешь мазуни, - подал он сладкую массу из редьки с патокой.
– Голодная встаёшь из-за стола? Офимушка! Ведь ты одна. Как перст, одна! Доверься же заботе любящего. Я не так плох, ей-Богу! Согласись, Офима, стать моей княгиней!