Ослепительный нож
Шрифт:
– Сии глаголы, - молвила Евфимия, - не мне бы слушать, а племяннице Устинье. Ждёт не дождётся обручённая твоей женитвы. Не будь презренным обманилой!
Косой заметно побледнел.
– Офима! На мне тягчайший грех, да только не обманство. Устинье ведомо, чей образ ношу в душе. Она смирилась. Её любовь без гордости. Лишь волею наших отцов нарёк я нелюбимую невестой. И не набрался силы сдержать слово.
Оба почти рост в рост стояли, глядя друг на друга, Василий Юрьич с мольбой, Евфимия с холодным гневом. Об их последней встрече в Набережных сенях мельком, когда он убивал, она была случайной очевидицей,
– Коли добра желаешь, - заговорила Всеволожа, - отпусти. И я забуду твою погрубину. Прошу не колымагу, не кареть - хорошего коня. Людей не надо, ускачу одна. Сама себе найду заступу.
– Где? В ком?
– нахмурился Косой.
– В Твери, в монастыре, у инокинь, моих сестёр. Помнишь вдовых княгинь, тверскую и серпуховскую?
– Ужель мать Усти, Анисия, постриглась?
– спросил Косой. Евфимия кивнула.
– Ты тоже… наденешь куколь?
– ужаснулся князь. Она поникла. Василий Юрьич распростёр руки, стал, как крест.
– Не отпущу!
– Боярышня вздохнула, покачала головой.
– Пути не безопасны нынче, - объяснил он.
– Василиус послал литвина Патрикеича с великой ратью к Костроме. Хочет сломить меня и брата. Забыл Клязьму! Вот вернёмся на Москву, сама решишь свою судьбу.
– Вернёшься ли?
– засомневалась Всеволожа.
– Хвалишься допрежь победы? Кто на похвальбе ходит, посрамлён бывает.
Косой принял смиренный вид.
– Твои слова всегда - хоть прямиком в Евангелие, мои же и в татарский Пролог не годны.
– Дозволь пойти на опочив, - предприняла попытку обойти его Евфимия.
– Неможется с дороги.
Князь не стал противиться. Боярышня ушла в свою одрину.
Оцепенев в тяжёлом сне, она увидела, что сызнова вздымается на высоченное крыльцо, взирая снизу вверх на двух князей, Косого и Шемяку. Первый плотоядно ухмыляется, второй глядит невинно, мол, я тут ни при чём. И вдруг - кудлатая большая хамка на её пути. Боярышня нисколько не боится псины, хоть та разверзла пасть, взяла зубами локоть, подымается за нею… А наверху - ни горниц, ни сеней - бескрайня равнина под аспидным покровом ночи. Там и сям при свете факелов или костров - людские сонмища. Она проходит к тем, к другим… Где пляшут, где дерутся, где ревут, друг друга утешая. Заблудшая ищет приткнуться, отдохнуть и не находит ничего уютного: то слишком шумно, то болотом тянет, то открыто всем ветрам… Какая темень, бесприютность, одинокость!
Вдруг чьи-то губы на её губах. Сон или явь? Отвела взор от крутых скул, от страшных глаз Косого. Углядела на столе свечу в медном подсвечнике. Князь в ночной рубахе довлел над нею, дыша хмельными вонями.
– Васёныш! Ты вздурился? Непопригожу пьян…
– Фиал… один фиал для храбрости, - урчал он, приникая к ней.
Не в силах шевельнуть руками, сжатыми им, Евфимия соображала, ища выхода.
– Батюшки нет, заступы нет!
– беспомощно взывала она к лучшим чувствам, если таковые у Васёныша остались.
– Беру в жены… Боярин хотел этого, - возился он с её песцовым одеялом, покрытым полосатыми дорогами.
– Ты обручён!
– кричала Всеволожа.
– Обручён, не венчан!
Он отнял руку сбросить скомканное одеяло. Она свободною рукой давила его горло, как научилась у Бонеди, чтоб силы покидали
– Насилком?
– билась под Васёнышем Евфимия.
– Насилком!
– яростно отвечал князь.
Он разодрал на ней панёву от ворота и до подола. Она вонзила два перста в его глаза.
– У!
– застонал Косой.
Простору между ними не было. И света мало. Пальцы вошли не точно. Попали не в зеницы, в вежды. Ногти оцарапали края глазниц. Он снова приковал её к одру. Она удачно попала коленкой в пах. Косой кувякнулся с высокого одра, увлёк её с собою, и оба покатились по рытому ковру. Стол опрокинулся. Свеча упала на пол и погасла. Их руки были сплетены, борьба велась ногами. Князю преизрядно мешала длинная рубаха. И всё же он одолевал…
Теряя остатки сил, Евфимия воззвала во весь голос:
– Услышьте, небеса, море с землёю! Вкусите моих слёз рыдание!
Косой внезапно отвалился вниз лицом, ударил кулаками в ворс ковра.
– Ты одолела… Я бессилен!
Час рассвета обозначил весь разор в жилище пленницы. Она, стоная, поднялась и обернула наготу в подхваченное с полу одеяло. Васёныш на коленях полз к её ногам.
– Прости… Был в о держании… Такая от тебя исходит мана! В огницу ввергла, в лютую горячность.
– Насилу не быть милу, - вымолвила Всеволожа.
– Огрешился!
– принял Косой повинный вид.
– Мечтал тебя насилком обрести.
Евфимия, стуча зубами, натянула на ноги мягкие кожаные четыги.
– Жить под насильщиной не стану. Князь поднялся с колен.
– Истинный крест, Офима, не пойму, как это сталось. Вместе же росли… Помнишь, вирши у тебя украл, кои Иван Дмитрия для нас придумал на правописанье буквы «ять»?
– и он, напрягшись, прочитал по памяти: «Ъхал лъсом бълый бъс, «Ъсть хотъл и в съти влъз».
– Прелестник!
– фыркнула Евфимия.
– Взгляни, пожалуй, в каком ты виде, в каком я.
Васёныш оглядел себя в ночной рубахе, бормоча:
– Уйду, вымолив прощенье за невольный грех.
– За вольный вымоли прощение, - жёстко сказала Всеволожа.
– И не предо мной, пред Богом!
Князь выпучил глаза, спросил, перекосясь лицом:
– За какой… вольный? Похищенница собралась с духом.
– За убийство старика Морозова в Набережных сенях.
Косой не бросился на неё вдругожды, выскользнул за дверь, громыхнул наружными засовами.
И надо ж было ей несдержно прокричать вдогон:
– Из-под семи замков сбегу!
2
Ей услуживала маленькая татарка по имени Дзедзе. В чёрном балахончике она мухой летала по боковуше, жужжа свои непонятные песни. Выносила ночную посуду, стирала пыль, подавала пищу. Входя, говорила «менду», уходя - «байартай», - стало быть, здоровалась, прощалась.
Боярин Всеволож знал татарский изрядно, а дочь не выучил, не успел. Углублялся с ней в латынь, греческий, немецкий, а позднее арабский. Попыталась Евфимия обратиться к Дзедзе с несколькими словами на арабском, та лишь головой потрясла, хотя удивилась изрядно.