Ослепительный нож
Шрифт:
– Злодеи!
– прошипел великий князь.
– А этот спля кутырь! Расквасил бы его спесивый нос за несторожу! Пошлю на Вятку Горбатого Ивана с Григорием Перхушковым. Пусть свернут шею вольности [9] .
– А как прикажешь ныне поступить с Косым?
– спросил Кутузов.
Великий князь молчал.
И вдруг Евфимия, ушам не веря, различила плотоядный шёпот:
– Велю очи выняти…
Кутузов выпятился из Крестовой, не заметив Всеволожи, удалился.
9
Позднее
Боярышня влетела в молитвенный покой.
– Василиус, похерь свой приговор!
– Ты?
– удивился великий князь.
– Я по наказу Софьи Витовтовны ждала Меланьицу. Всё слышала.
Властодержавец, не похожий на недавнего Василиуса, стоя спиной к иконам, молчал.
– Ты не поступишь скоровёрто, - внушала Всеволожа.
– Иначе - продолженье смуты. Шемяка не простит. Красный проклянёт. Злодейство не имеет оправданий. Васёныш не давал вятчанам наказа брать Брюхатого за окуп и пленять.
– Не давал, мог дать, - мрачно процедил Василиус.
– Не суйся, Евушка, в большие дебри. В них не безопасно.
– Не побоюсь сказать: ты мне солгал!
– упорствовала Всеволожа.
– Ведь обещал же давеча…
– Не подвергать головной казни, - подсказал Василиус.
– Нож ослепительный чем лучше смертоносного ножа?
– дышала возмущеньем Евфимия.
– Не досаждай! Исчезни в женской половине дворца, - сорвался в крик великий князь.
– Готовься к пиру, а не к брани.
– Теперь-то ведомо, - боярышня беспомощно сжимала кулаки, - ты и не кто, как ты, сгубил моего батюшку, велев «очи выняти». Доколе?
– возопила Всеволожа громким голосом.
– Доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?
Узнав слова апостольского Откровения, Василиус забыл, что он в Крестовой.
– Вон!
– заорал великий князь.
– Вон из дворца, змеюга-переветчица!
Евфимия сняла подарок государя - диадему, положила рядом с ним на аналой и по достою вышла из Крестового покоя.
Затем, уже опрометью бежа по переходам, лицом к лицу столкнулась с Меланьицей в сенях княгини-матери, в тех самых, где старица Мастаридия, оборотясь девицей, как вовкулака, пия из Всеволожи силу, встретилась с Властой, Полактией и аммой Гневой. Кабы не они, боярышня сейчас бы не бежала, а лежала в сырой земле.
– Куда ты?
– распростёрла руки Меланьица.
– Вон из проклятого дворца, - пыталась Всеволожа отстранить постельницу.
– Молю тебя: не выходи отсюда. Недалеко уйдёшь, - настаивала та.
– Василиус прогнал. Вдрызг раскоторовались, - рвалась Евфимия.
– Государь опамятуется. Стерпи.
Однако же боярышне удалось вырваться. И вот она уже сбегает с красного крыльца. Никто за нею не спешит вдогон. Она уже на площади Великокняжеской. Окстясь, прошла мимо Пречистой. В груди не утихает буря. Когда-то страх было подумать выйти пешей на виду у всех, без провожатых, без карети. Теперь бежит одна… Куда бежит?
Только тут вспомнила, что при пожалованье получила диадему, а не отнятый родовой дом. Забыл похитчик отчины про обещанье иль с умыслом отложил дело?
Выйдя из Кремля в застенье, она почуяла на себе взор. Оглянешься, народ идёт туда-сюда. Забудешься, затылок сверлят чьи-то очи.
На берегу Неглинной, у моста, боярышня остановилась и пропустила мимо чубарого детину, рыжего, как тыква, усы - морковинки, глаза, как будто говорят: «Вот я тебя!» Он тоже стал на полмосту, похоже, что-то выглядел в Неглинке. А что там выглядишь помимо тины и отбросов?
Боярышня прошла. Спустя немного, он - за ней.
Запутали неопытную городскую пешеходку в Занеглименье затыненные улицы. Попала, будто в Тезеушев лабиринт на Крите острове. Дождалась преследователя, рыжика чубарого, спросила:
– Как пройти к Бутову саду? Он, нимало не смутясь, ответил:
– До угла дойдёшь, сверни налево. Упрёшься в Бутов сад.
Истину сказал. Упёрлась. И, уже попав в объятья Богумилы, прежде стука отворившей низкую калитку, увидела под солнцем, в глубине заулка, того же огненного, только со спины. Зачем он шёл за ней? Любезничать не собирался, судя по их кратенькой беседе. Шёл, повернулся и исчез. И неприятно было вспомнить о его усах морковками и далеко не нежных лазоревых очах: «Вот я тебе задам!»…
5
Всё возвратилось на круги своя. Евфимия успокоилась. Она сидела в уютном тереме за столом среди близких душой и сердцем людей. Амма Гнева расспрашивала по-матерински, Андрей Дмитрия ласкал отеческими взорами, Богумила с Яниной внимали, замерев. Особенно же её радовала счастливая чета Кариона с Бонедей, сидящих рядком, как на свадебной каше, и млеющих от взаимной близости.
– Не зрю среди вас Фотиньи, Калисы, Власты, - оглядывала Всеволожа лесных сестёр.
– Полактии, Агафоклии, Генефы, - подсказала Янина.
– Сестричество и не мыслило переселяться из лесных глубин в стольный град.
– Амма Гнева положила боярышне тельное к ухе, тесто из рыбной мякоти с приправою, запечённое в виде зайца.
– Мы ведь тут без слуг. Сами хозяйствуем, сами служим. Вот сёстры и помогают. Эти затоскуют по лесу, придут другие.
– А я - вот она!
– вошла в столовую палату Калиса.
– Снадобье сотворила для нашего Аники-воина Кариоши.