Ослепительный нож
Шрифт:
Бунко смутился.
– Дрога, прикуси язык!
– строго глянула на неё Бонедя.
– Пх!.. Вот так речи, пани Бонэдия!
– поперхнулась от удивления Всеволожа.
– Муве трохэ по-росыйски, - зарделась шляхтянка-разбойница.
– Научилась от муженька, - пырскнула Янина.
– Поженились!
– плеснула в ладоши боярышня.
– Не повенчались, - вздохнула амма Гнева.
– Не хочет Бонедя принимать нашу веру.
– Ах, Акилина Гавриловна, перестаньте, - взмолилась полячка.
Евфимия поспешила переменить беседу:
– Что с тобой стряслось,
– Не хотели с Бонедей тебя расстраивать, Евфимия Ивановна, - признался Бунко.
– Ранен я. Второй год лечусь. Кажется, пошёл на поправку.
– Ранен? Где?
– ополошилась боярышня.
– Помнишь, из Падуна отпустил нас с Калисой Василиус по твоей заступе с малою обережью? Мы были уже под Нивнами, когда внезапь напали шиши. Не смотри, что злодеи: все железом одеяны, были среди них меднощитники, копьеносцы, железострельники.
– Что есть железострельники?
– спросила Всеволожа.
– Железно лучництфо, - пояснила Бонедя.
– Счшэла деревянна, кончик железен.
– Именуется жёлезница, - продолжил Бунко.
– Вот и угодили мне этою железницею под левую пазуху. Обережь перебили. Меня принесли, Калису же привели к своему атаману Взметню. Стал Взметень спрашивать: кто, откуда? Я в полу беспамятстве помянул боярышню Всеволожу. И - вот удача!
– атаман обнял меня, как родного. Сам назвался Ядрейкой, твоим конюшим.
– Ядрейко!
– вспомнила Евфимия.
– Взметень, - уточнил Бунко.
– Нас разбойнички отпустили, да ещё с провожатыми. С тех пор Калиса пользует меня снадобьем на то место, где уязвило железце стрельное. Важную жилу зацепила стрела. Рука уже повинуется, однако пока с трудом.
– Что с Гориславой?
– прервал рассказ Андрей Дмитрия.
– Пора уж ей быть, - заметила амма Гнева. Льнокудрая смуглянка Горислава встретилась Всеволоже сразу же у привратной кельицы, где вернувшаяся к Мамонам похищенница расцеловывалась с Богумилой. «У меня с утра губы зудят - к поцелуям!» - прижалась к ней в свою очередь Горислава, готовая тотчас исчезнуть. «Надолго ли и куда?» - успела спросить Евфимия. «Боярин послал к железнику. Тут недалече. Его торговое место в рукавичном ряду на проулке. С горы идучи, от шёлкового ряду к железному по левой стороне», - подробно объяснила Горислава. Евфимия обратила внимание на голые руки лесной сестрицы. Понадеялась торопыга на майское солнце и близкий путь. Выскочила в летнике, хоть и теплом, да с рукавами по локоть. А у Евфимьиной телогреи рукава до подола, а подол подшит мехом. Всеволожа успела накинуть на деву свою верхнюю сряду. «Ой, зачем же?» - воспротивилась та. «Май нынче с зимой поручкался, - застегнула на ней Евфимия все тридцать пуговиц телогреи.
– Мы с тобою - рост в рост, худоба в худобу». Горислава вышла из ворот - истая боярышня!
Потом за поцеловками Всеволожа не думала о ней. Долго не высвобождала пестунью из материнских объятий Акилина Гавриловна. «На поцелуи, что на побои, - ни весу, ни меры», - приговаривала она. С пани Бонэдией лобызание происходило по-польски: «в плеча». За бурной встречею - жаркая баня, обильная задушевная трапеза, опросы да расспросы… И вот - Гориславы до сих пор нет.
– Ктура годзина?
– спросила пани Бонедя.
– Пятнадцатый час, - определил Андрей Дмитрич по песочным часам.
– Скоро станет вечораться, - вздохнула Калиса.
– Ушла пшэт полуднем, - сказала Бонедя.
– Куда ты её послал?
– сердито глянула Акилина Гавриловна на боярина.
– Почитай что рядом, - оправдывался Андрей Дмитрия.
– К железнику Микулке Овдееву. Торгует железьем-ветошью. Большой мастер! Работает мелкие железные и медные вещи холодною ковкою, чеканкою, сверлом, напилком. Чужой замок отомкнёт, а ему ещё кланяются. Мне отменное аргалие изготовил, кровопустное железце. Я ему заказал лезвие для чукрея, тонкого ножа, вятское, ценой два алтына, две деньги.
– Далось тебе это лезвие!
– ворчала Акилина Гавриловна.
Бунко молча встал и вышел.
– А вы преобразились на Москве, не то что у себя в лесу, - с восхищением оглядела прибранные головки лесных сестёр Всеволожа, пытаясь придать застольной беседе более приятное направление.
– И причёсаны, и наряжены!
– вскочила из-за стола Янина, повернулась, как на смотринах, лебёдушкой.
– Это всё она, - кивнула на Бонедю Калиса.
– Ты лекаш, а я кравец, фрызьер, - попыталась улыбнуться грустная полячка. Ей стало одиноко по уходе Бунко.
– Что такое фрызьер и кравец?
– не поняла Евфимия.
– Она говорит, Калиса - лечец, а себя называет портнихой да ещё и причёсницей, - перевела Янина.
– Так оно и есть.
– Ой, не могу!
– не находила себе места амма Гнева.
– Муси пани трохэ почэкаць, - произнесла Бонедя.
– Да говори же по-русски, - рассердилась боярыня.
– Она просит немного подождать, - сказала за подругу Янина.
Богумила с Калисой стали убирать со стола.
Ушла и Акилина Гавриловна, волею неприятного случая превратившись из волшебницы аммы Гневы в расстроенную Мамоншу.
Андрей Дмитрия погрузился в глубокие мысли, выводя незримые знаки ногтем на скатерти.
– Гориславка вот-вот вернётся. Выше носы!
– принесла Калиса взвар и заедки.
Вошёл пасмурный Карион.
– Беда, - сообщил он с порога.
– Был у железника Микулки Овдеева. Горислава не являлась к нему. Никто её ни в рукавичном, ни в шёлковом, ни в железном рядах не видел.
Амма Гнева слушала, застыв в противоположной двери. Потом заявила:
– Плохо. Смотрела по зернию и по книгам. С девчонкой плохо.
– Дёрнуло же послать её!
– всплеснул руками Мамон.
– Дёрнуло облачить её в мою телогрею!
– спохватилась Евфимия.
– Шшшто?
– не поняла амма Гнева.
– Она свою тёплую сряду на её летник накинула, - объяснила свидетельница Богумила.
– А что дурного?
– Дурное может быть вот что, - опустила голову Всеволожа.
– За мной от великокняжеского дворца до Бутова сада увязался соглядатай не соглядатай, не знаю кто. С речами не приставал. Спросила путь, указал. Вошла в ворота, он повернул назад. Человек, мне не ведомый. Рыж, как тыква, усы морковками, очи злы.