Ослиная Шура
Шрифт:
Патриарх тогда не смог ничего сделать с монахами, живущими на острове, хотя некоторые из Никоновских «новоделов» проникли всё-таки в число насельников. Последствием этого был распад среди монахов, и хранящим старообрядчество пришлось уходить на Соловки и в глубину Рипейских гор. Но в архивах Валаама папирусы, подаренные Андреем Первозванным, остались нетронутыми.
– Через четыре часа будем, – бросил неизвестно кому неопохмелённый моторист из рубки, где что-то важно звенело и брякало, будто стаканы, полные до краёв, стукались друг с другом над столом, ломившимся от закусок.
Шура притулилась в уголке неуютной каюты в кормовом юте, которую каютой можно было назвать с большим трудом. Откуда-то всплыла в её сознании побасенка в адрес пахнущего тяжёлым перегаром моториста, дескать, без таких русский флот не существует. Шурочка умиротворённо улыбнулась и задремала. Мерный ход катерка не заглушали никакие катаклизмы и бури, так что можно было подремать себе всласть.
Большинство пассажиров, как и Шура, дремало, пристроившись, кто где смог и терпеливо довольствуясь этим. Остальные занимали себя кто чем может. Прикорнувший невдалеке от Шурочки монах в шелковой греческой рясе, казался занесённым сюда каким-то шалым ветром, да и брошенным серди всяких там ящиков, мешков, мужиков и баб с набитыми чем-то вёдрами.
Шура услышала, как он приглушённым голосом стал читать «Псалтырь». То, что монах читает именно «Псалтырь» Шура нисколько не сомневалась, потому что сама за время занятий с Павлом Петровичем выучила её почти всю.
Правда немого путалась в буквенном изображении цифр, но это было не столь уж важно. Греческий монах читал «Псалтырь» в церковно-славянском изложении, но кто сказал, что этот паломник обязательно должен быть греком? Многие русские монахи, облачившись в греческий подрясник, чувствуют себя на верху блаженства.
А Павел Петрович – настоящий художник. Талантливый. Даже где-то гениальный. Этот человек – исконно русский интеллигент. Занимаясь с Шурой начальными уроками иконописи, он не только приобщил её к «Псалтыри», но приучил также молится, ибо без молитвы труд – не лад, и лад – да в ад. А с постом и молитвой что хочешь сделаешь. Даже икону Богородицы напишешь, коли дадут тебе благословение Свыше! Эти слова Павла Петровича были для Шурочки настоящим маслом по сердцу, потому что она до сих пор чувствовала себя неуютно после написания иконы Сатане.
Девушка не спешила рассказывать учителю про свой жизненный промах. Впрочем, надо ли было рассказывать? Ведь русский православный художник Врубель тоже пытался изображать демонов. Интересно, были ли у него свои натурщики? Но если потребуется писать икону Богородицы, как говорит Павел Петрович, то можно ли Шуре, еще не познавшей суть глубинного письма, пробовать кисть над образом Девы Марии?
– Но икон Богородицы и так немало написано, – попыталась расставить девушка точки над «и». – Зачем же я буду пытаться переплюнуть настоящих и великих художников?
– У каждого из нас, душа моя, – говорил учитель девушки, – должна быть своя икона писана. Вспомни, ни Рублёв, ни Ушаков, ни нынешний иеромонах Зенон не разбирались в том, что было написано до него, и что будет после. Они просто работали, то есть, творили то, что умели, что должны были сделать для этого безумного мира. Понимаешь, дверь должна быть отворена – мало ли куда! Но для людей не всё равно кто отворяет им дверь. Настоящий творец всегда дарит человеку только радость. Пусть это будет Печальный демон Врубеля, мессир Воланд Булгакова или же «Полёт валькирий» Вагнера. Каждый человек в сегодняшней жизни, или же в грядущей, должен отворить свою дверь. Написание иконы, романа, оперы – это и есть дверь, которую художник открывает не только для себя. А то, как же? Без этого он просто прожигатель жизни.
После этой фразы Шура опять вспомнила подаренный Телёнку портрет. Нет – икону. Ведь на икону должен же кто-нибудь молиться. А то, как же?
Она долго мучилась, потом, наконец, призналась Павлу Петровичу в содеянном, даже про сатанинскую мессу рассказала. Причём, постаралась вспомнить все мелочи и процитировала некоторые непроизвольно запомнившиеся слова, произносимые Агеевым и Пушкоедовым. Павла Петровича даже передёрнуло от произнесённых Шурой заклинаний.
Но он выслушал не перебивая. Потом наскоро собрался и исчез куда-то надвое суток. Шура же в это время должна была «Псалтырь» читать. Так он её и нашёл по возвращении: с красными от бессонницы глазами, клюющую носом, но исполняющую поручение. Тем более, что девушка чувствовала себя увереннее, когда читала священную книгу.
– Ну, хватит, хватит! – отобрал у неё «Псалтырь» Павел Петрович. – Радуйся, душа моя, за тебя старцы наши заступничать будут: Илий, Николай и Корнелий.
Шурочке очень хотелось узнать, как же её наставник сумел связаться со всеми тремя старцами сразу – тем более что один жил в Оптиной пустыни, второй на острове посреди Псковского озера, а третий – в Санаксарах. Но туда не попасть, – не пущают, потому что Санаксарский монастырь находится недалеко от Дивеевой пустыни, то есть вблизи от атомного полигона «Арзамас-2». Не удивительно, что даже паломникам туда проникнуть можно было с большим трудом.
Всё же Шурочка смогла побороть своё неуёмное женское любопытство и не стала ни о чём спрашивать. Знала и верила: ежели Петрович сказал – так оно и есть. У него имеются свои способы связи. Даже со старцами.
Но и тут была одна маленькая историческая слабина: девушку в основном смущало то, что её новый знакомый и учитель являлся полным тёзкой знаменитому российскому императору, впервые наступившему на хвост масонской подколодине. За это, собственно, императора и убили. Самодержец Всероссийский не уберёг себя, но бережёт ли свою честь его потомок и тёзка? Нет, право слово, в том большого греха, что художник напрямую общается со старцами, но гордость – она в какие только одёжки не рядится!
А Павел Петрович… он знал своё дело, потому что из бесформенного куска богемной и ничейной глины без устали лепил настоящего художника. Сколько через него прошло учеников, пожалуй, он и сам не смог бы ответить. Но Шура была особь-статья.
То ли характером колючим отличилась, то ли упорством в работе, граничащем с упрямством, но пришлась она по душе старому художнику. За свою долгую, а где-то даже слишком короткую жизнь Павел Петрович повидал всякого: от воинствующего большжидизма до Совета по делам религий. В общем, всю свою жизнь был свидетелем то затихающих, то вновь вспыхивающих войн, что непроизвольно наводило на мысль о специальном испытании человека войной.