Ослиная скамья (Фельетоны, рассказы)
Шрифт:
1 Опанки - обувь из сыромятной кожи.
Когда я еще раз предложил ему закурить, он счел своим долгом относиться ко мне более доверчиво.
– Знаешь, я из Мириева. Это там, за горой, около которой был наш лагерь, когда мы стояли в Белграде. Есть в нашем селе девушка Ката. Не то что мы любим друг друга, ей-богу, а просто так...
Тут он прервал рассказ и обернулся: не слушает ли нас кто-нибудь.
Никто не слушал. Младший унтер-офицер как раз проиграл три гроша и по этому случаю волновался и кричал: "В прикупе был трефовый король!" В правом углу запели. Дождь неистовствовал, и я, почувствовав, что под меня тоже подтекает, поджал ноги и с удовольствием
– Ее дом сразу же за поповским, - продолжал левофланговый, - а наш в другой стороне - за судом... И вот, куда бы я ни пошел, все меня туда тянет... а иду мимо. В коло я никогда не стою рядом с ней, а все-таки смотрю только в ее глаза. Эх, если бы ты видел ее, когда она танцует коло... Я просто не знаю, что со мной делается! Как только увижу ее, вот сюда что-то подкатывает, весь огнем горю. Ни слова мы, как говорится, не сказали друг другу, но всегда, когда я вижу ее, со мной творится такое, что я и сам ничего понять не могу. Парни в селе думают, что мы любим друг друга, а ведь нет, ей-богу, нет. Мне нравится быть около нее, и она, вижу, все на меня смотрит, а как только наши взгляды встретятся, опускает глаза и краснеет. Конечно, мы молодые, могли бы и любить друг друга, а нет: ни она мне не сказала, что любит меня, ни я ей!..
Рядом лежащий солдат снял с живота котелок, отвернул брезент - вылил воду, снова лег на свое место, установил котелок и закурил.
Левофланговый перевернулся на правый бок:
– Когда всех призывников вызвал староста, пришлось идти и мне. И так вдруг стало тяжело. Вот ведь ни я не люблю девушку, ни она меня, а тяжело уезжать. Ходил, ходил я вокруг дома Каты, заметил ее: присела за коробом и следит за мной. Подошел. "Ката, говорю, я пришел с тобой проститься!" Вот все, что я ей сказал. А она: "До свидания, Ника". И застеснялась. "Подойди ближе, Ката, ведь я ухожу в армию!" Ей хочется подойти, но она не подходит. Потом вдруг сбегала в клеть, принесла яблоко. "Возьми, Ника! А тебе жалко села?" "Жалко, Ката!" Еще тяжелее мне стало, во рту пересохло, и слезы на глаза набегают, словно смотрю прямо на солнце... "Жалко мне, Ката, и маму, говорю я ей, - и Ёлу, и тетю Соку". "А еще кого-нибудь тебе жалко?" спрашивает она, глядя в землю. "Жалко мне и тетку Станию, и деда Ристу". "Ну, а еще, еще?" "Жалко мне... жалко мне и тебя, Ката", - и я взял ее за руку... Сам не знаю, как это я вдруг, словно сестра она мне, ну, пусть бы мы хоть любили друг друга, а то, ей-богу же, нет.
– Но ведь ты взял ее за руку, не так ли?
– спрашиваю я.
– И, конечно, поцеловал?
– Нет, ей-богу, не целовал я ее.
– Признавайся, чего там!..
Как раз в это время прямо у нашей палатки раздался сигнал тревоги. Поднялся невероятный шум. Ботинок со свечкой перевернулся, и огонек погас. Ранец с картами в суматохе вылетел из палатки. Лежавший солдат вскочил и опрокинул котелок с водой на младшего унтер-офицера, чем вызвал град проклятий. Левофланговый, ругаясь, искал свою шапку. Густой мрак, сутолока, неразбериха. В палатках нашей роты все кипит, а на улице хлещет ливень, поет рожок, дневальные стучат по мокрому брезенту палаток: "Вставай, тревога!"
У меня остался один сапог, второй второпях надел младший унтер-офицер. Я натянул служивший подсвечником солдатский ботинок, весь закапанный воском, схватил чей-то ранец и выскочил наружу.
И здесь кромешная тьма. Дождь льет так, словно прорвало небо. Командир завернулся в одеяло. Около него с маленьким фонариком стоит трубач. Рота собирается быстро. Люди заспаны, напуганы тревогой.
Думали, случилось
Левофланговый так и не признался, что поцеловал Кату. Погиб он, бедняга, на Три-Ушье.
ПЕРВЫЙ ЗАЛП
Сегодня утром наши части из Пирота двинулись к Сукову Мосту. Нам сказали, что объявлена война и девятый полк, охранявший границу, очевидно, уже вступил на вражескую территорию.
С утра до темноты стояли на улицах жители Пирота. Старики недовольно качали головами, старушки плакали, девушки провожали нас нежными взглядами, а ребятишки пристраивались к колонне и наигрывали в сложенные ладони марш или кричали в такт барабану "бум! бум!"...
Не по солдатским лицам, а только по лицам провожающих можно было прочесть, куда мы идем.
В стволе винтовки у каждого букетик цветов, к шапке приколот желтый левкой, самшит или еловая веточка; шапка сдвинута на брови или на ухо, шинель в скатке, а фляжка выстукивает о тесак в такт маршу: "тук, тук, тук".
Солдаты бодрые и веселые, глаза сияют, все идут в ногу, торжественно, как на свадьбу. Переплелись тысячи разных голосов. Впереди высокий голос выводит "Йова на свирели играет, свою Ружу вызывает..." В другом месте сбились с мелодии и запели "Сюда, сюда, за эти горы". Кто-то затянул "Как прекрасен этот свет", а группа студентов - "Чаша моя, чашечка!" Временами слышится смех: студент-доброволец, не найдя ранца, вытряхнул содержимое подушки, набил наволочку походным снаряжением, а теперь узел мешает ему идти. У кого-то из призывников навернулись на глаза слезы - все показывают на него пальцами и снова смеются.
Затем следует неизбежная команда: "Подтянись! Взять ногу! Ты, ты, тебе говорю! Что на меня смотришь! Перемени ногу!" На некоторое время наступает тишина. Но вдруг не выдерживает и заговаривает один, за ним другой, третий, потом все сразу, и снова начинается шум и галдеж. Раздаются кабацкие, городские песни, раздольные деревенские; вот кто-то из унтер-офицеров запел боевую песню "С радостью сербы в солдаты идут". Но его голос скоро утонул в восклицаниях, шутках, в смехе и разговорах.
Припекает солнце: Прямая, бесконечная дорога покрыта толстым слоем пыли, поднимающейся за нами густым облаком. Пыль засыпает все. Побелели бороды, усы, брови. От яркого солнца больно глазам. Но все мы по-прежнему веселы и бодры.
Кто-то из молодых призывников, еще не знающих, что такое бой, расспрашивает, как он начинается, как кончается. Младший унтер-офицер, с медалью за сербско-турецкую войну, подходит к ним и начинает рассказывать удивительные истории, словно воевал он не восемь лет назад, а еще во времена Марка Кралевича.
Некоторые совсем приуныли и идут, как дети, которых силой тянут в школу, где их ждет учительская "ласка". Расспрашивают: неужели всех убивают, можно ли спрятаться - и все в таком роде.
Один кадровик, крепкий на вид парень, с тонкой шеей и сильными руками, хвастливо обещает вызывать болгар на поединок.
Капрал убеждает, что смерть на поле боя самая лучшая; его сосед жалеет оставленных дома жену, детей, семью; один уверяет, будто ему все равно, убьют его или нет; другой возражает: если уж умереть, так сразу, чтобы не мучиться; третий говорит, что лучше всего погибнуть от гранаты; с ним не соглашаются: лучше от пули, если она попадет прямо в сердце.
Кое-кто уже устал. Выбегают из строя, чтобы завязать шнурок, поправить спадающий ранец, подтянуть развернувшуюся скатку, отстают, потом догоняют; в патронташах гремят патроны.