Основание Харькова (старинное предание)

Квитка-Основьяненко Григорий Федорович

Принимая однако же большое участие в судьбе маленького Андрея, пошёл в Лавру, но ни от кого не мог ничего узнать. Если бы кто из монашествующих и имел сношения с русским боярином, хотя бы и опальным, изгнанным из отечества, а потому и сношения тайные, открыл ли бы он человеку постороннему, да ещё и киевлянину, быть может, подосланному от польского начальства выведать о местопребывании изгнанника? И потому пан Ясенковский ничего не узнал от лаврских монахов. Далее разыскивать не было никакого повода.

— Нечего делать, — размысливши всё, пан Ясенковский сказал, — объявлю воеводе, но поступлю осторожно, не открою всего. И без поляка бог сироту взыщет.

— Добже! — сказал пузатый воевода, выслушавший от пана Ясенковского, что маленького Андрея привёз к нему во

двор какой-то старик из Риги и вскоре умер, объявив, что Андрей — урождённый московский шляхтич и что отец его скоро приедет за ним; о дальнейших подробностях он решился умолчать. — Добже. Нех хлопец зостанется при моей яснейшей особе. Подай его сюда.

— Гарный хлопец! — сказал воевода, увидев введённого к нему Андрея. — Як кличут его?

— Андрей, а прозвание неизвестно. За пригожество его мы назвали его Квиткою, бо точный цветок, — сказал пан Ясенковский.

— Добже, нех бендзе Квитка. Буде у мене гарный ловчий.

— Докладал есм яснейшему пану воеводе, что он — прирождённый шляхтич.

— Шляхтич, — вскрикнул воевода, — то московский шляхтич, а поляцкий кеп. Мам таких шляхтичей десентками пши конях, пши псах.

Прискорбно было пану Ясенковскому оставлять Андрея в таких руках, но иначе невозможно было; утаить пред воеводою о привозе мальчика он, по тогдашнему порядку, не должен был, власть воеводы во всём была неограниченна. «Притом же, — думал он, — отец Андреев, прибыв в Киев, скорее всего у воеводы будет стараться узнать о сыне своем».

Маленький Андрей за ловкость и понятливость свою точно поступил бы в псари яснейшего воеводы киевского, и какая была бы участь его?!

Но промысел, пекущийся о всех и ещё более о сиротах, ведёт их к счастию не испытанными для нас судьбами! Воевода рассудил похвалиться о знайденном хлопце коханой своей супруге, а она была русская, урождённая киевлянка.

Не мудрено, что щирый поляк и воевода киевский женился на русской; достоинства девушки заглушили в нём национальную антипатию против москалей и всего рода их; ему также не было нужды, что она была иноверка и не уважала его ксендзов: «нех молится, як хце, жеби тилко кохала мене». Но странно то, что русская, урождённая шляхтянка, правоверная, вышла замуж за еретика, католика, нечестивца!.. Бедность, обстоятельства, власть родителей до чего иногда доводят беззащитных девушек?! — но. пани воеводова умом, и красотою своею умела взять верх над супругом своим и хотя редко, только уже при необыкновенном случае вмешиваясь в управление города и области, удерживала воеводу от притеснений русских, которых он готов был и безвинно угнетать. Не многого труда стоило ей вытребовать, чтобы дочь её, Марья, была окрещена и воспитана в греческом законе. «Як себе хцеш! — говорил воевода. — Ксензд, поп, всё то есть едино. Тылько и лепско у нас, что органы. Кеды заиграют, меня клонит ко сну; а с вашими дяками, як заспевают, так и не думай в церкве вашой вздремать».

Так она-то, пани воеводова, когда привели к ней Андрея, потребовала, чтобы оставить его при ней для услуги и потехи трёхлетней Маси. Воевода махнул рукою и сказал, своё обычное: «Як хцеш», — поехал на полеванье.

Пани воеводова полюбила маленького Андрея, не отпускала его от себя и ласкала его одинаково с своею Масею. Андрей чувствовал всё это, был кроток, смирен, почтителен к пани воеводовой, а от Маси не отходил. Скоро девочка ни с кем не хотела играть более, как с Квиткою, с ним была неразлучна целый день, играла, бегала, резвилася, ела всё с ним и не засыпала иначе, как под его ласки и рассказы. Она и все в доме иначе не звали его, как «Квитка».

Ласкаясь к пани воеводовой, почти всегда просил маленький Квитка приказать разведать, не приехал ли в Киев отец его с Гришею, как обещал умершему Агафону. Сначала она оставляла такие просьбы его без внимания, но, наконец, любопытство заставило её. разведать о всём, касающемся к нему, пообстоятельнее. Пригласив пана Ясенковского, расспросила о всём в подробности, выслушала рассказ любимца своего, осмотрела со вниманием крест на нём и утвердилась в мысли, что, Андрей —

сын боярина московского, впавшего в опалу, конечно, в. грозное правление Иоанна* или гонимого Годуновым*, бежавшего к литовцам, там женившегося и имевшего сына, этого Андрея, и другого, Григория, как рассказывал Андрей. Но прозвание боярина старик не успел объяснить, а из надписи на кресте понять вовсе не можно было. Он обещался приехать в Киев и отыскать сына: но кАк он отыщет его и как разведать о приезде человека, скрывающем звание и имя своё? «Да будет над сиротою воля божия! — заключила она. — По крайней мере, сколько мне известно, я по возможности моей так буду вести его».

Заметив в Квитке ум и способности, она поручила его известному учёному мужу обучать его правилам веры и что нужно знать благородному человеку, и он учился прилежно, успехи видимы были к обрадованию пани воеводовой. Сколько же стоило малютке Масе слёз в первые дни, когда она должна была отпускать по утрам своего Квитку к учителю! Далее хотя и не плакала уже, но всё с большею грустью провожала, тосковала целый день и, бросив все свои занятия, к вечеру выбегала из дома и нетерпеливо ожидала прихода своего товарища в играх. Квитка приходил всегда к ночи домой.

По привязанности пани воеводовой к Квитке она сблизилась с семейством пана Ясенковского и дочь их, Софию, часто оставляла гостить у себя. София утешалась успехами в науках и в образовании Квитки, тщеславилась, что она, сама она, придумала ему такое приличное прозвание, признанное всеми и усвоенное им. С одинаковым жаром она принимала участие во всём, касающемся любимца ее.

Так всё шло да шло. Квитка учился, вырос и стал юношею умным, скромным, ловким, образованным и — красивым. Мася играла, резвилась, росла и стала девицею умненькою, скромною, ловкою и — миленькою. Они всегда были вместе, с детства знали, что любят друг друга, и не повторяли о том, когда уже достигли тех лет, что и надобно было бы высказать всё, что было на сердце у них. Это не было для них тайною. Но кто-то как будто шепнул им, что при [Софье], при пани воеводовой и при других людях надобно быть скромными — и они были скромны, говорили друг с другом свободно; а если и взглядывались, то очень просто; но лишь оставались вдвоём, не находили, о чём говорить, только, взявшись за руки, пожимали их, смотрели один другому в глаза... да как смотрели! И — только шептали: «Мася!.. Квитка!..» Но лишь только слышали шум, тотчас расходились, как будто и ничего. Более не было никаких объяснений, клятв, уверений между ними, но твёрдо знали, что один без другого жить не может.

Пани воеводова, хотя и не читывала романов, но очень хорошо понимала, что может выйти из такого свободного обращения юноши с девицею, но она как будто и не примечала, да ещё, уж когда говорить правду, так чуть ли и не желала такого союза. Она надеялась, что когда же нибудь с отца Квитки при перемене правления снимут опалу, возвратят ему его отчины; что он отыщет сына... и тогда единственная радость её, её Мася, будет богата, знатна, счастлива и, более всего, не будет за каким-нибудь поляком. Можно догадываться, что так думала и предполагала она, потому что когда дети, не замечая никого, говорили между собою полусловами, переглядывалися полувзглядами, тогда мать с довольною улыбкою посматривала на Софию, хотя и замужем уже бывшую, но всё часто гостившую у неё; потом они, уединясь, говорили между собою что-то весело и с удовольствием, поглядывали на свычку детей.

Пан воевода озабочен был управлением областию. Добже кушал, много пил и сладко почивал, а до того, что делалось в доме, в семействе, ему не было нужды. «Кебы била здрова моя кохана пани и цурка, а дале нех дзябли озьмут».

— Мася! я должен ехать в Москву, — сказал в один вечер Квитка, быв наедине с нею и держа её за руку; но сказал это так жалко, печально...

— В Москву!.. — вскрикнула она, как будто внезапно услышала страшный удар грома над собою. Оба бледные, трепещущие, держась за руки, не могут выговорить ни слова. Наконец, Мася жалобно проговорилась: «Возьми и меня с собою...»