Основатель христианства
Шрифт:
Такое использование символики говорит не о бегствe в вымысел, а о том, что автор видит факты во всей их глубине. Это и надо помнить, читая рассказы о чудесах, которые порой занимают в Евангелиях очень большое место. В четвертом Евангелии чудеса прямо толкуются как "знаки" или символы. Не потому, что, по мысли Иоанна, чудес не было. Просто само чудо интересовало евангелиста гораздо меньше, чем его значение. Если Иисус исцеляет слепого, это "значит", что Он приносит духовное "просвещение" (вот как та же символика укоренилась в нашем языке) . Если он насыщает толпу несколькими хлебами и рыбами — это опять "знак" насыщения души жизнью самого Христа. В Иоанновом Евангелии символика складывается в законченную богословскую систему. Но она есть и в ранних Евангелиях, хотя там она проще (быть может, надо сказать — наивнее). Чем бы еще ни оказались важны рассказы о чудесах, они по меньшей мере призваны подтверждать то обстоятельство, что там, где был Иисус, ощущались присутствие и всемогущество Бога. И так было с самого начала, об этом помнили.
Если мы захотим видеть в евангельских рассказах о чудесах живописные
Однако о правдоподобии этих рассказов как фактических происшествий можно было бы сказать и больше, хотя, конечно, вопрос об их точном соответствии фактам не так важен, как иногда думают. Чудес "не бывает" ? Не мешало бы употреблять эти слова с осторожностью. Теперь столько открыли нового и о материи, и о психике, что едва ли мы в силах ответить на вопрос, что "возможно", а что — нет. И тем не менее не устают повторять, что, если даже чудеса и возможны, они, во всяком случае, "не случаются"» Конечно, в обыкновенных условиях они действительно не происходят. Но в том-то и суть, что евангельские события развивались далеко не в обыкновенных условиях. Это была совершенно особая, неповторимая ситуация: устанавливался новый порядок отношений между Богом и человеком. Чудо в представлении Нового Завета — не нарушение законов природы (большинство людей того времени вряд ли о них хоть что-нибудь знали), а скорее удивительный или исключительный случай, неопровержимо свидетельствующий о присутствии Бога и Его могуществе. Оказавшись на месте очевидцев, мы, пожалуй, нашли бы "научное объяснение" тому, что первые христиане считали чудесным. И, конечно, мы вправе объяснять некоторые евангельские исцеления с помощью нынешних представлений о психосоматических расстройствах. Но даже и так мы не сможем объяснить в происходивших событиях именно то, что и делает их достойными внимания, — неизгладимую печать "руки Бога" (если пользоваться живым образом, который приписывают самому Иисусу).
Это пространное рассуждение понадобилось для того, чтобы опровергнуть мнение, будто бы само наличие рассказов о чудесах обесценивает Евангелия как исторический источник. Несомненно, Евангелия прежде всего 1Ц свидетельства о вере ранних христиан. Но добавим, что вера эта помогла сохранить воспоминания о подлинно исторических событиях, без которых она никогда бы и не возникла. Необъяснимые же моменты этих воспоминаний суть свойство того, с чем мы имеем дело.
Приняв, таким образом, что евангельские повествования заслуживают вполне серьезного (хотя и критического) отношения как рассказ о случившихся событиях, посмотрим более пристально на их структуру и композицию. Тогда мы лучше поймем своеобразие их содержания. Несмотря на различия, все четыре Евангелия в общих чертах следуют единому образцу. Внимательного читателя непременно поразит то, как много места отводится в них заключительным этапам всей истории: аресту, суду и казни Иисуса, а также событиям, непосредственно предшествующим и последующим. Да, если бы Евангелия предлагали нам "жизнеописание Иисуса", такое распределение текста действительно было бы нарушением пропорций. Однако, совершенно очевидно: каждый евангелист сознательно перенес ударение на эти заключительные сцены ввиду их крайней важности.
То, что эти сцены глубоко запечатлелись в памяти свидетелей и в воображении тех, кому первому о них поведали, вполне понятно. Но это еще не все. Из других произведений Нового Завета нам известно, что по вере первых христиан (скажем коротко, без подробностей) смерть и воскресение Иисуса Христа были решающей битвой, в которой силы зла "пошли на все", а владычество Бога утвердилось ради спасения людей. Тем самым события эти представляли не только исторический интерес; однако важно было подчеркнуть, что битва произошла на исторической сцене и была связана с реальными проблемами, обусловленными самой природой человека и общества. Эти вечные проблемы приняли, частную форму выгоды когда Понтий Пилат правил Иудеей, а Каиафа был первосвященником в Иерусалиме. В те годы скрестились три исторические силы. Рим защищал свою политическую систему, священнослужители и фарисеи В- традиционную религию, зелоты — патриотические интересы. Все это вещи хорошие; но мы-то знаем, как могут они извращаться, разжигая низменные страсти. Именно в такой обстановке и жил Иисус. Авторы же Евангелий стремились показать, как в этих обстоятельствах утверждалось дело Бога.
Вот почему они так акцентировали внимание на завершающей части своего рассказа. И не они одни, но и "очевидцы и служители Слова", сообщившие им сами факты. Это можно заключить и из раннехристианской проповеди, сокращенные варианты которой мы находим в Новом Завете. Критический же анализ Евангелий убеждает нас, что в их основе лежат по крайней мере три различных и независимых предания о последних событиях. Каждое из преданий, видимо, сложилось в своей среде и передавалось своим путем. Поэтому удивительно, что везде выдерживается одна и та же нить повествования, хотя рассказы и различаются в деталях, как только могут различаться правдивые свидетельства о событиях, глубоко затронувших очевидцев. Должно быть, они воспроизводят историю в том виде, в каком ее рассказывали в первые дни, когда воспоминания были еще довольно свежи. В то время как цель, которую преследуют авторы, явственно проступает в ходе рассказа, его более глубокий смысл они открывают лишь намеками, рассеянными по тексту. Рассказ ведется в сдержанных, бесстрастных тонах; вся сила впечатления — в самой значительности
В последних главах события идут непрерывно, напряжение растет, все движется к последней беде и к ее разрешению. Остальная часть евангельского рассказа совсем иная. Здесь мы едва ли найдем настоящую целостность. По сути дела, это набор разрозненных эпизодов, скорее — калейдоскоп застывших снимков, чем непрерывно разворачивающаяся кинолента. Четыре евангелиста, которые в заключительных сценах строго придерживаются порядка событий, разрозненные эпизоды располагают очень свободно, причем каждый автор организует материал по-своему. Как правило, эпизод представляет собой самостоятельный рассказ, поясняющий частное положение; изложен он сжато и без деталей, с этим положением не связанных. Большая часть эпизодов использует некое схематично очерченное происшествие, чтобы ввести какое-нибудь весомое речение Иисуса. По существу, это способ подачи Его учения, такой же, как и те места Евангелий, где речения просто сообщаются. Замечено, что в тех случаях, когда существует несколько версий того или иного рассказа, слова Иисуса они все передают в общем довольно схоже. Происшествием же, давшим повод для этих слов, евангелисты распоряжаются свободней. Небольшое, сравнительно, число такого рода повествовательных эпизодов можно рассматривать как "легенды" о том, что делал Иисус. Здесь авторы не скупятся на красочные или драматические подробности. И снова — обращение с сюжетом свободно, а речения переданы довольно схоже. Порой какие-то детали "кочуют" по разным Евангелиям из легенды в легенду. Это наводит на мысль, что раннее предание содержало немало беспорядочных, вольных, но вместе с тем изобилующих характерными особенностями воспоминаний, из которых и сложились стилизованные рассказы, столь необходимые учителям и проповедникам.
Возникает живая картина того, какого рода действия совершал Иисус, какого рода позиция открывалась в Его поступках, какого рода были Его отношения с людьми и те причины, по которым Он не ладил с религиозными вождями. На вопрос же, точно ли тот или иной рассказ воспроизводит действительное событие, можно ответить по-разному. Некоторые из рассказов в том виде, как они дошли до нас, выглядят более естественно, чем другие. Иные кажутся неправдоподобными. Но совокупно все они дают цельное и отчетливое представление о реальной личности, действующей в реальной обстановке. Если добавить сюда множество речений, включенных в Евангелия без всякого сюжетного обрамления, картина обогащается, обретая яркость и глубину. Вот именно на этой целостной картине и должно быть построено наше "прочтение" личности и общественного служения Основателя христианства.
III
Личность Иисуса.
Мы уже говорили, что на дошедших до нас речениях Иисуса лежит печать подлинной индивидуальности. Чтобы окончательно убедиться в этом, спросим: в какой степени текст речений позволяет воссоздать черты запечатленной в них личности? Говорят: "Стиль — это человек". Каков же стиль Иисусовых речений, если судить о них по Евангелиям? Очень многие из них представляют собой короткие, энергичные высказывания, едкие, часто метафоричные, даже загадочные, пересыпанные парадоксами. Вся совокупность речений, дошедших до нас по разным путям предания, содержит безошибочно угадываемые черты. Предположить, что это искусная подделка, составленная раннехристианскими проповедниками, невозможно. За речениями несомненно стоит самобытная личность. Так и чувствуешь быстрый и ясный ум, проницательный и чуждый пустословия. В отрывках подлиннее слышен особый ритм, сохранившийся даже после двойного перевода (с арамейского на греческий и с греческого на один из новых языков). Иногда кажется, будто греческая версия — лишь тонкий покров подлинника, построенного в обычном ритме древнееврейской и арамейской поэзии. Чаще ритмичность, менее стеснена поэтическими канонами, и все же легко различить равновесие и параллелизм фраз. Возьмем, к примеру, отрывок, который встречается и у Матфея, и у Луки (несмотря на небольшое различие, общая структура отчетливо выступает у обоих авторов):
Не заботьтесь для души вашей,
что вам есть или что пить,
ни для тела вашего, во что вам одеться,
Душа не больше ли пищи, и тело — одежды?
Посмотрите на птиц небесных, они не сеют, и не жнут, и не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их.
Поглядите на лилии в поле,
как они растут: не трудятся и не прядут;
но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей
никогда не одевался так, как любая из них.'
Здесь образное восприятие прекрасного и удивительного в природе, единства природы и человека, заботливо опекаемых Создателем, облекалось в должную литературную форму. Мы можем вспомнить и другие речения, которые выражают ощущение чуда или тайны в привычных явлениях природы, "человек, который бросит семя в землю, и спит и встает, ночью и днем, а семя всходит и тянется вверх, он сам не знает как". "Ветер, где хочет, веет, и голос его слышишь и не знаешь, откуда приходит и куда уходит". Ясно, что перед нами — поэтическая натура. Об этом всегда нужно помнить, если мы пытаемся постичь учение Иисуса.
Далее, о чем бы Он ни говорил, Он предпочитает язык конкретных представлений и образов общим или отвлеченным суждениям. Так, вместо того чтобы сказать: "Милостыню не подают напоказ", Он говорит: "Когда творишь милостыню, не труби перед собой". Желая сказать, что человеческие отношения гораздо важнее религиозных обрядов, Он прибегает к образу: "Если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, — оставь дар твой перед жертвенником, и иди, прежде помирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой". Не случайно в обеих картинах почти комическая несообразность. Иногда образ — нарочито гротескный. "Что ты смотришь на соринку в глазу брата твоего, а бревна в твоем не замечаешь?"