Особенно Ломбардия. Образы Италии XXI
Шрифт:
Несчастная фигурка человечка, заглатываемая змеем, всегда меня интриговала. Фигурка мне казалась детской, и воображение рисовало какие-то кровавые рыцарские легенды, что-то вроде истории Мерлина и Мелюзины, коварной женщины-змеи, вполне способной заглатывать младенцев, хотя она, насколько я помню, этим и не занималась. В конце концов, я разыскал полное, не менее увлекательное, чем мои догадки, объяснение символики герба в «Истории Милана» Алессандро Висконти, одного из наследников фамилии в XX веке. Оказалось, что геральдический змей связан с бронзовым змеем, украшающим одну из гранитных колонн внутри базилики Сант Амброджо (Святого Амвросия) в Милане. Сама колонна относится ко времени римского палеохристианства, примерно к IV веку, но установленный на ней красиво извивающийся бронзовый змей – более поздний и принесен миланской базилике в дар византийским императором Василием II в 1007 году. Император считал, что это тот самый змей, что был водружен среди пустыни пророком Моисеем во время Исхода, дабы «Всякий, кто поверил Божьим обещаниям и взирал на бронзового змея Моисея, оставался в живых», и уцелел вопреки библейскому рассказу во времена иконоборчества царя Езекии, приказавшего змея разбить, так как «сыны Израилевы нечестиво кадили ему», – ученые это опровергли. Змею из Сант Амброджо усердно поклонялись, он многих излечивал от разных болезней, особенно, говорят, молитва змею помогает от депрессии, – тем, кто этой болезни подвержен, советую проверить, съездить в Милан. Хотя его происхождение от Моисея теперь отрицается, доказано, что он сделан гораздо позже, поэтому
Этого змея и выбрали Висконти для своего герба. Он появился на их флагах, голубой на белом, поставленный на попа, в отличие от змея Сант Амброджо на гранитной колонне, на капитель которой он опирается всем своим брюхом. С флагов он перешел на щиты и сначала никого не жрал. Человеческая фигурка в его пасти появилась во время крестовых походов, и это неверный мавр, пожираемый святым змеем христианской веры. В хрониках XIV века уже говорилось о bissa milanese, миланском змее, и за змеем Висконти затем укрепилось панибратское прозвище biscione, «змеюга» (он и сейчас под ним известен), звучащее как ласково-увеличительное, именно «змеюга», мощный удав, а не ядовитая «змеюка». Глотающий, а не жалящий. Biscioni в больших количествах присутствуют в Павии везде, в разных видах, но больше всего их в фамильном павийском замке Висконти.
Осмотр Павии лучше всего с него, Кастелло Висконтео, и начинать. Замок находится несколько в стороне от старого центра города. Он меньше, чем Кастелло Сфорцеско, но не производит впечатления декорации для «Раймонды» Глазунова, он подлинный, хотя и отреставрирован; снаружи, со стороны стен, реставрации особенно сильны. Зато двор замка, заросший травой и деревьями, совсем лишен бутафорности и очень обаятелен. Основанный в 1360 году Галеаццо II Висконти, синьором Павии и, кроме того, синьором Комо, Новары, Верчелли, Асти, Алессандрии, Тортоны, Альбы и Виджевано, Кастелло Висконтео стал одним из главных родовых замков этого семейства. Галеаццо II был отцом Джан Галеаццо, первым получившего титул герцога, – и именно при Галеаццо II был заложен фундамент, на котором выросло великое герцогство Миланское, объединившее под властью Милана свободные города Ломбардии и на протяжении двух столетий бывшее самым сильным итальянским государством. Собственно говоря, в павийском Кастелло lo stile visconteo и сформировался.Возведение родового замка в Павии отмечало тот факт, что этот город признавался главным центром политических амбиций семейства. Галеаццо все время подчеркивал значимость Павии: чуть ли не параллельно постройке замка, в 1361 году, он добился от императора Священной Римской империи Карла IV Люксембурга указа, даровавшего павийской школе риторики и юриспруденции статуса Studium Generale, а от папы Бонифация IX признания ее равной в правах с Парижским и Болонским университетами, главными университетами средневековой Европы. Для павийцев это было своего рода реваншем: вообще-то Павия считала себя более значимой, чем Милан, так как в VI веке она была столицей королевства лангобардов и во времена наследников императора Карла Великого, Каролингов, в IX–X веках именно в Павии, в церкви Сан Микеле Маджоре, короновались как короли Италии Беренгарий и Адальберт. В Павии короновался и император Фридрих II фон Гогенштауфен, самый, быть может, экстравагантный из всех императоров Священной Римской империи.
Титул короля Италии был учрежден самим Карлом Великим и существовал до конца XVI века. Он был достаточно условным: никакой реальной властью над полуостровом короли Италии не обладали, так как Италии не было – было множество свободных городов, герцогств и княжеств, совершенно самостоятельных. Но некая власть идеи – все же король есть король – у короной Италии коронованных была. Для обретения статуса короля Италии надо было не только наследником родиться, но – это и было самым главным – быть коронованным Железной короной, хранящейся в соборе в Монце. Церемония коронования была очень значимой, и лишь она одна сообщала званию короля – Il Re – легитимность. Наследники Карла Великого, нося почетный титул, владели только отдельными ломбардскими землями; в XI веке последний из итальянских Каролингов умирает и титул короля Италии переходит к императорам Священной Римской империи – по совместительству. Он принадлежал и императору Карлу V, который, будучи правителем весьма реалистичным, этот титул, имевший лишь представительское значение, упразднил в 1548 году. Сколь бы ни был фиктивен титул короля Италии, кто ж от него бы отказался? Титул имел свою привлекательность, давая призрачную надежду на итальянское объединение: это, мол, сейчас в Италии такой беспорядок, каждый хозяин своего двора, а то ли будет, когда… В реальности это только прибавляло неразберихи, поэтому-то император Карл V, один из самых рассудительных императоров в истории Европы, – рассудительность, судя по портретам Тициана, у него на лице написана – имел достаточно ума и снобизма, чтобы этим титулом пренебречь, пытаясь свести границы Священной Римской империи к границам Германии и тем самым, совершенно напрасно, надеясь Германию объединить. Карлу ничего объединить не удалось, но не его в том вина, а император Наполеон, разумностью Карла V не обладавший, титул короля Италии возобновил и знаменитой Железной короной, Corona Ferrea, лангобардских королей короновался в Монце в 1804 году, проносив ее десять лет. Австрийцы, пришедшие после Наполеона, в объединенной Италии совсем не были заинтересованы, поэтому устроили особое королевство Ломбардо-Венето, возглавляемое всегда кем-нибудь из дома Габсбургов. Фердинанд Австрийский ее на себя возложил, но всеитальянское значение Железной короны свел к театральному званию короны Ломбардо-Венето, австрийской провинции, тем самым корону обесчестив. Выгнавшие австрийцев из Италии короли Савойской династии с ломбардской традицией не хотели связываться, столицу перенесли в Рим, поэтому и Железную корону оставили на некоторое время в покое.
Титул короля Италии был чистейшей фикцией, но именно из-за того, что им обладал император Карл IV Люксембург, Галеаццо Висконти у него приходилось испрашивать указа о даровании павийской Studium Generale университетских привилегий, а его сын получил титул герцога от императора Венцеслава IV, и никто другой герцогом его сделать не мог. В том и в другом случае миланцы обладателю титула короля Италии платили – вот и прямая выгода от власти идей. Короли-немцы, в свою очередь, зависели от ломбардцев, так как короноваться могли только в Ломбардии, и память о средневековых королях Италии была связана в первую очередь с двумя ломбардскими городами: Монцей и Павией. Монца была главнее, в ней Железная корона всегда хранилась, хранится и сейчас, но Павия также чувствовала себя древней и важной, связанной с лангобардами и Каролингами, что и отличало ее от пустого и напыщенного Милана, ничем таким похвастаться не могущего. Висконти Павию любили за аристократизм, связь с городом королей придавала их фамилии имидж королевского величия; ведь на самом деле особого величия у Висконти не было. Это уже став герцогами и самым влиятельным семейством в Италии, они, устроив свадьбы своих дочерей с французскими и английскими принцами, придумали себе родословную, восходящую аж к самому Энею. В XII же веке этот род был захудалым вассалом миланского архиепископа, владел деревушкой Массино Висконти в окрестностях Лаго Маджоре и никакого biscione не было и в помине. Родовое гнездо семейства Висконти походило на разбойничье логово в болотистой местности, мужчины грабили помаленьку, а жены их сами коз доили, как Ксения Раппопорт в фильме Авдотьи Смирновой «Два дня». Всех Висконти нещадно жрали комары, а теперь же вот какой замок
Очень хороший замок. Сейчас в нем расположен музей Маласпина, главный музей Павии, и первые этажи заняты археологической коллекцией, античностью и средними веками. Коллекция неплохая, но гораздо интереснее посмотреть то, что осталось от залов Кастелло Висконтео: своды, остатки росписей на потолках и стенах, окна, расположенные так высоко, что к ним ведут ступени. Сохранилось не так уж и много – зал Гризельды, известный нам по летописям, с росписями Микелино да Безоццо, одного из самых изысканных художников ломбардской готики, пропал еще во времена Сфорца, наследников Висконти, нашедших эту живопись старомодной и приказавших фрески записать, – но кое-что и осталось, например, астрологические росписи одного из залов pian terreno, первого этажа, состоящие из квадратов, звезд и знаков зодиака. Росписи напоминают о Валентине Висконти и о картах таро. В одном из залов среди экспонатов стоит очень красивый фрагмент античной скульптуры – маленькая мраморная задница, – на табличке под которой подписано: Busto di fanciullo, «Бюст мальчика». Везде же: на полах, стенах и потолках – там и сям кольцами извивается змей с человечком в зубастой пасти, и, несмотря на то что я теперь точно знаю, что это кто-то из предков Усамы бен Ладена, все-таки человечек очень похож на младенца, и маленькая мраморная задница на экспозиции музея Маласпина всегда мне кажется кусочком бедного ребенка, заглатываемого Висконтиевым змеем.
Особенно хороша открытая галерея второго этажа с ее резными готическими арками и размахом. На втором этаже расположено собрание картин, и, поднявшись по лестнице и оказавшись в галерее, приходится долго идти, следуя указателям с надписью Pinacoteca Malaspina, Пинакотека Маласпина, пока наконец не подойдешь к входу в залы; по дороге ваше внимание все время обращают на себя маленькие двери, возле каждой из которых стоит табличка с интригующими надписями: «Зала Бернабо Висконти», «Зала Бьянки Савойской», «Зала Виоланты», «Зала Джан Галеаццо», «Зала Бьянки Марии Висконти» – в общем, перечень комнат с именами чуть ли не всех членов фамилии за полтора века их процветания. Каждое имя что-то за собой таит, целую историю, дверь хочется открыть и в эту историю попасть, но, дергая за ручки-кольца, обнаруживаешь, что двери закрыты, и это заставляет продолжать идти по гулкой галерее с открытыми лоджиями дальше, никого нет, и, где этот вход в эту Маласпину, сам черт не разберет. Все оказывается довольно просто, вход в Пинакотеку находится в самом конце открытой галереи, и, войдя в залы Пинакотеки, понимаешь и загадку табличек перед закрытыми дверями: теперь все комнаты, когда-то отдельные, бывшие покоями членов семейства Висконти, соединены в одно большое пространство. В нем-то и развернута экспозиция живописи и прикладного искусства, идущая параллельно открытой галерее; запертые наружные двери же указывают на местоположение старых покоев, от которых остались только своды с уцелевшими фрагментами фресок да окна со ступенями, к ним подводящими, и каменными скамейками по обеим сторонам, на которых, подложив под себя подушки, когда-то сидели висконтиевские дамы и глазели на небо, на красоты пейзажа и на редких – замок-то на отшибе – проезжающих мимо гусар (или драгун, или просто рыцарей – кто там мимо проезжал).
Входишь наконец в Пинакотеку, и к тебе бросаются сразу три дюжих молодца, вежливо проверяя билет, – меня, привыкшего к эрмитажным старушкам-смотрительницам, всегда поражает бравый вид сторожей прекрасного в музейных залах Италии (сколько ж эти бравые ребята получают, интересно), но трое сразу все-таки удивительно и для этой страны; эта загадка тут же раскрывается: экспозиционное пространство огромно – множество зал, завешанных картинами, – и абсолютно пусто. Всегда, когда я бывал в музее в павийской Пинакотеке, кроме меня там не было ни одного посетителя, поэтому молодые люди, которое должны бы были быть рассредоточены по всему пространству, кучкуются в начале, чтобы веселее было, сидят на высоких каменных скамейках у окна, как висконтиевские дамы, подложив под себя газеты, и трендят о чем-то, наверное о красотах пейзажа и проезжающих мимо гусарах, а меня, сочтя вполне безобидным, предоставляют самому себе, не заботясь о возможном с моей стороны посягательстве на вверенные им сокровища. Решение правильное, в Пинакотеке картин очень много, но я бы красть специально ничего не стал, – любая вещь на экспозиции была бы радостью антикварного рынка, но я с антиквариатом не связан, и шедевров, обладание которыми стоило бы преступления, на мой вкус, там нет. Коллекция неплохая, очень интересна знатоку, и есть даже Гуго ван дер Гус, Джованни Беллини и Антонелло да Мессина, три главные картины, гордость музея, они висят все вместе, и все три немного сомнительные: не Гуго ван дер Гус, а школа, не Антонелло да Мессина, а круг.Там же есть и зал, где стоит ренессансная деревянная модель Павийского собора, очень красивая, но все это мелочи по сравнению с впечатлением от вида самих залов: еще более пострадавшие, чем залы первого этажа, они все же хранят некоторый отпечаток lo stile visconteo. Насладившись всем: и живописью, и моделью, и остатками lo stile visconteo – и возвратившись туда, откуда вошел, я обнаруживаю, что к трем молодым людям присоединилась еще и девушка, и теперь они уже вчетвером меня любезно провожают, – в Пинакотеке же так и не появилось ни одного посетителя. Не потому что замок никто не посещает; во дворе замка всегда кто-нибудь толчется, и, наверное, это правильный выбор посетителя: двор, с тремя старыми платанами, с трех сторон окруженный замком с огромной открытой галереей второго этажа с готическим ажурными арками, а с четвертой замкнутый полуразрушенной кирпичной стеной, густо поросшей плющом, чьи листья к осени становятся темно-красными, удивительно густого оттенка, замечательно хорош. В Кастелло Висконтео нет шедевров, которыми изобилует Кастелло Сфорцеско, но зато в нем нет ни отделанной аккуратности, ни ярмарочной оживленности его миланского собрата, и выглядит он настолько же благороднее, насколько благороднее семейство Висконти семейства Сфорца, сделавших свое право на престол миланских герцогов легитимным только благодаря браку Франческо Сфорца с Бьянкой Марией Висконти.
Да и на всем городе, на всей Павии, лежит печать благородства, несколько отверженного, подобного тому, что осеняет обедневшие провинциальные роды, более знатные, чем столичная знать, но обреченные на жизнь тихую, без блеска, яркого, быть может, но ложного. Павия напоминает тех наших старушек, о которых говорят с почтением «из бывших»; тех, что в СССР еще помнили о России, и это «из бывших» значило, что они знали жизнь лучшую, несравнимую с теперешней, но прежняя их жизнь давно перестала быть реальностью, превратилась в мифологию; теперь, в новой России нового тысячелетия, эти старушки, еще живые в конце прошлого века, исчезли, и их заменили те, кто помнит роскошь сталинского ампира СССР. Мифология любит выделывать виражи: столицы становятся мило провинциальны, нуворишей начинают называть финансовой аристократией, такое понятие, как СССР, означавшее великую страну будущего, приобретает благородство прошлого, и я уверен, что и моя Незнакомка с надписью Italy is cool когда-нибудь да и тоже станет «из бывших».
В Павии это «из бывших» чувствуется во всем ее облике: и в ее церквах, скромных и древних, без особых барочных излишеств, сохранивших свои романские и готические фасады, и в многочисленных павийских дворцах, меньших, чем миланские, без размаха, но очень аристократичных, этаких miserabilissimo palazzo, «жалчайших дворцов», о которых Стендаль говорит и в которых эта мизерабильность становится одной из примет благородства. «Из бывших» чувствуется и в четырех высоченных башнях на площади Леонардо да Винчи, средневековых небоскребах, строившихся в каждом городе знатными семействами исключительно из тщеславия, так как особой нужды в этих, очень неудобных сооружениях не было, а красота была. Они сохранились в немногих итальянских городах, в Милане нет ни одной, так как эти башни сносились до основания приходящими к власти новыми правителями, потому что являли собой символ аристократической анархии; в Павии же их целых четыре.