Особенно Ломбардия. Образы Италии XXI
Шрифт:
Короче говоря, герцог Пармский в конце XVI века – мировая знаменитость, и герцогство при нем обретает амбиции, ранее этой области не свойственные. Несмотря на то что за душой у герцога всего-то было два небольших города, достойных, правда, и богатых, да пригоршня городков и деревенек, – бэкграунд так себе – блеск Алессандро Фарнезе, победителя турок и протестантов, генерала самой могущественной армии Европы, золотит и Парму, и Пьяченцу. То, что герцог – один из героев La Leyenda Negra, хотя и обрекает города, ему принадлежащие, на зависимость от Испании и на испанское влияние, но зато и включает их в некое действие, имеющее размах поистине всемирный и разворачивающееся на огромной территории от Греции до Пиренеев, от Фландрии до Северной Африки. Никогда, ни до, ни после, Пьяченца и Парма не будут столь столичны, как при Алессандро, но именно при нем Пьяченца отодвигается Пармой на второй план окончательно – нечего было Пьер Леоне убивать – и тихо засыпает, позолоченная отблеском пармского сияния, – совсем как ваш Leningrado – став городом на обочине тирании, тихим и уютным; – про уютность Leningrado это ты несколько не в ту степь, подумал я про себя, но спорить не стал, – мы как раз вышли на главную площадь города, Piazza Cavalli, Пьяцца Кавалли, Площадь коней, – и передо мной вырос Алессандро Фарнезе собственной персоной, вылитый Медный всадник.
Название площади подчеркивает ее уникальность – ни на одной площади в мире копыта не стучат так громко, как на Пьяцца Кавалли, –
Палаццо Комунале, воздвигнутое в 1281 году, со сквозными аркадами внизу, башнями наверху, с окном розой и зубцами, терракотовыми рельефами и орнаментами из розового мрамора, – одно из лучших в Ломбардии светских готических зданий. Оно как будто выплывает из рыцарского романа; красота итальянской готики дышит свободой итальянских коммун, а медные всадники читаются как символы абсолютной власти, – этакие образцы для Людовика XIV, Парме и герцогам Пармским, кстати, подражавшего. Недаром Король Солнце затратил так много усилий и денег, чтобы заполучить себе памятник не хуже, чем у герцогов; он даже для этого специально Бернини из Италии вызывал. Итальянец с французами переругался, поэтому огромную бронзовую статую Людовику на Вандомской площади воздвиг француз Жирардон. Статую разбили во время французской революции, от нее осталась одна устрашающе огромная бронзовая ступня в римской сандалии, но бронзового Людовика мы хорошо представляем по многочисленным до нас дошедшим моделям, и, судя по ним, в сравнении с помпезным и велеречивым творением Жирардона флорентинец Моки был сама тонкость, и француз стал гораздо более грандиозным и официозным, чем его итальянские прообразы. Два пьячентинских всадника, Алессандро и Рануччо, – отлитый в бронзе барочный панегирик, не лишенный привкуса сервантесовского донкихотства, но тяжелый, роскошный, виртуозный и суховатый, – его славословие обильно и красочно, но тонет в деталях, в бронзовых лентах, бантах, усах и локонах. Оба Фарнезе – этакие участники Первого крестового похода в изображении маньеристического pulp fiction, позднего рыцарского романа, превратившего реальных Раймунда Тулузского и Готфрида Бульонского, мужиков немытых и нечесаных, в завитых и напомаженных оперных Амадисов Гальских и Роландов Неистовых: это они свели с ума ламанчского идальго, а мне мерещились по пути к Санта Мария ди Кампанья.
Недостатки у скульптур есть, но то, как они встали на фоне готики палаццо Комунале, их очень украсило, сухость сгладило – так от сопоставления произведений, хороших, но, в общем-то, рядовых, вдруг рождается особый эффект, практически независимый от качества сопоставляемого, и этот эффект сам становится произведением, потому что достоинства одного не только подчеркиваются и усиливаются достоинствами другого, но и рождают нечто совершенно новое. В данном случае это сочетание – оно же противоречие – готической архитектуры и барочной скульптуры, то есть городской свободы и королевской власти, рождает фантасмагорическое ощущение, опять же роднящее Пьяченцу с Leningrado, и на пустынных улицах итальянского города легко представить «одно происшествие, основанное на истине»:
«“Шепнул он, злобно задрожав, – “Ужо тебе!..”» И вдруг стремглав Бежать пустился. Показалось Ему, что грозного царя, Мгновенно гневом возгоря, Лицо тихонько обращалось… И он по площади пустой Бежит и слышит за собой – Как будто грома грохотанье – Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой. И, озарен луною бледной, Простерши руку в вышине, За ним несется Всадник Медный На звонко-скачущем коне; И во всю ночь безумец бедный, Куда стопы ни обращал, За ним повсюду Всадник Медный С тяжелым топотом скакал».Я обратил внимание моего спутника на то, что на по-воскресному пустынных и по-осеннему сырых улицах Пьяченцы фигура медного Алессандро (или Рануччо), преследующая местного Евгения бедного, подобно тому как банда Пьер Луиджи преследовала свою жертву, выглядела бы очень естественно; латинист очень обрадовался – пушкинский Медный всадник не приходил ему в голову, – но заметил, что на узких пьячентинских улочках ему будет трудновато развернуться, а на то, как он будет преодолевать, стуча всеми своими бронзовыми конечностями, La munta di rat, Ла мунта ди рат, Крысиную лестницу, он бы с удовольствием посмотрел. La munta di rat, очень крутая и очень древняя лестница, соединяющая улицу Маццини и улицу Сан Бартоломео, похожа на лестницы Монмартра, только не в пример уже, круче и древнее. La munta di rat – одна из достопримечательностей Пьяченцы, многие рестораны и гостиницы с гордостью носят то же название. Существует предание, что свое странное имя она получила из-за того, что во время наводнений, вызванных разливом реки По, на ней толпились крысы со всего города. Увидев La munta di rat, я тут же явственно представил себе крысиное кишение на ней и воду, постепенно наполняющую город и медленно подбирающуюся к шевелящейся и пищащей массе крыс, заполнившей ступени, – зрелище ужасающе средневековое – прямо-таки толпа крестоносцев на Пьяццале делле Крочате или толпа грибников на станции Кирилловское, – и наводнения, и медные всадники опять же указали на родство Пьяченцы с Leningrado, хотя внешне, повторяю, друг на друга города совсем не похожи.
Глава двенадцатая Пьяченца Печень Армани
...
La munta. di rat. – Несчастная Агата. – Uxoricidio. – Заговор графини Сансеверина. – Сакинэ Мохаммади Аштиани. – Собор и борьба двух святых Юстин. – Карпаччо из конины. – Палаццо Фарнезе. – Печень Пьяченцы. – «Ecce Homo» Антонелло да Мессина
La munta di rat – прекраснейшая декорация для мрачных историй. Вот одна из них. Майским утром 1610 года на ступенях La munta di rat был найден обнаженный труп юной Агаты д’Онелья, заколотой кинжалом, – мой латинист снова взобрался на своего конька, так как старинные хроники он читал с тем же интересом, с каким многие читают желтую прессу, – и вид несчастной, чье тело «походило на нежный цветок, растоптанный злодеем, одержимым ненавистью ко всему прекрасному, что Господь создал», – опять же цитата из хроники – вызвал у пьячентинцев, привыкших прятать лица за занавесками, ужас, смешанный с любопытством. К трупу долго никто не осмеливался прикоснуться, так как все знали, что Агата – любовница герцога, и тело пролежало на ступенях чуть ли не до полудня, когда наконец его забрала стража. Агата д’Онелья, девушка из благородного, хотя
Герцога Рануччо пьячентинцы не любили. Он жил в Парме, Пьяченцу задвинул и к тому же вызвал дружную ненависть знатных семейств города тем, что позарился на их земли; особое возмущение поднялось по поводу закона, отчуждающего в пользу Фарнезе многие охотничьи угодья. Раздражали также претензии герцога на маркизат Колорно, подаренный в свое время его дедом Оттавио сыну своей любовницы Барбары Сансеверина, Джироламо Санвитале, хотя это было сугубо частным делом. Смерть Агаты была кстати. На Апеннинском полуострове еще со времен Лукреции в качестве политических слоганов любили использовать трупы поруганных и убитых женщин – версия с убийством Агаты членами семейства Санвитале очень правдоподобна, поэтому, ухватившись за смерть Агаты, Барбара Сансеверина вместе со вторым своим мужем Орацио Симонетта возглавили заговор, к которому присоединились представители знатнейших фамилий. Среди заговорщиков были сын Барбары от первого брака Джироламо Санвитале вместе с ее внуком Альфонсо Санвитале, князем Мирандола, граф Альберто Каносса, Пио Торелли, граф Монтекьяруголо, Агнесса дель Коретто, благородная маркиза ди Грано и «множество других благороднейших мужчин и женщин, цвет Пьяченцы».
Рануччо тоже не дремал и в 1611 году арестовал Альфонсо Санвитале по обвинению в убийстве и Агаты, и его, Альфонсо, собственной жены, – жену Альфонсо прирезал гораздо раньше, и поначалу никто этого не заметил, – после чего разразилось громкое дело, прогремевшее на всю Италию. Сначала дело касалось древнего закона, идущего от римлян, называемого в юриспруденции uxoricidio honoris causa. Закон наделял мужа правом убить жену и ее любовника, если они застигнуты in flagranti – на месте преступления; также это право предоставлялось отцу или мужским родственникам – то есть братьям в первую очередь в случае отсутствия отца – в отношении дочери (сестры, племянницы) и ее любовника, застигнутых в доме отца или зятя. Отец обязан был убить обоих, и свою дочь, и ее любовника, если он не желал, чтобы его признали убийцей, причем именно обоих, – забавное уточнение, – а муж мог ограничиться только убийством жены – так как жена была его собственностью, и он мог поступать с ней так, как ему заблагорассудится, – но мог заодно убить и любовника. Это не только не расценивалось как преступление, особенно если сразу будут убиты оба виновные в прелюбодеянии, но даже вменялось в обязанность. В случае процесса Альфонсо Санвитале об убийстве жены, развязанного против него герцогом, обвиняемый использовал для защиты uxoricidio honoris causa. Главным же аргументом обвинения было то, что in flagranti не имел места быть – жена не была застигнута с любовником на месте преступления, и любовник не был убит, – поэтому оправдание по части honoris, чести, отпадало; Агата же вообще не была ни женой, ни дочерью, ни сестрой обвиняемых в ее убийстве.
Рануччо вроде выступил в этом деле как реформатор, наказывая преступления, совершенные не из ревности, отнюдь нет, а во имя чести. Рассказы об удавленных, зарезанных и отравленных женах, дочерях и сестрах, «приносимых с каким-то дьявольским сладострастием в жертву тупой испанской идее, идее фамильной чести», как пишет об этом Муратов, повествуя о судьбах Бьянки Капелла и герцогини Амальфи, заполняют итальянскую историю. Вроде бы герцог выступил как реформатор, но на самом деле Рануччо жертвы мало интересовали, и весь процесс был затеян только из-за угодий и борьбы за влияние. Во время следствия у одного из слуг Альфонсо Санвитале, Онофрио Мартани, под пытками было вырвано признание, указывавшее на заговор; вскоре все заговорщики во главе с Барбарой Сансеверина были арестованы, и в 1612 году произошел так называемый Большой суд, состоявшийся в Парме, но над одними пьячентинцами. В Парму же их вывезли специально.Все обвиняемые были людьми заметными, и суд прогремел на всю Италию. История запомнила Рануччо в первую очередь именно из-за Большого суда, а не из-за каких-либо других поступков, хотя он многое для Пьяченцы и Пармы сделал положительного, особенно по части законодательства. Под пытками во время процесса подсудимые среди заговорщиков назвали имена Винченцо Гонзаги, герцога Мантуи, и Чезаре д’Эсте, герцога Модены, – что было сделано исключительно для того, чтобы запутать следствие, – причем Рануччо включил имена этих правителей в список обвиняемых, испортив отношения со всеми. Герцог процесс выиграл, так сказать, и все заговорщики были обезглавлены на площади у палаццо Пилотта в Парме 29 мая 1612 года, причем первой взошла на эшафот Барбара Сансеверина, бывшая любовница деда Рануччо, Оттавио, та самая, у которой Стендаль украл фамилию для своей героини в «Пармской обители» и которой Торквато Тассо посвятил сонет под названием «В похвалу волос донны Барбары Сансеверени графини ди Сала», In lode de’ capelli di D. Barbary Sanseverini Contessa di Sala. Барбаре во время казни было шестьдесят два года. Как патетически восклицает хронист: «Голову, увенчанную косой, прославленной на всю Италию, теперь увенчала героическая смерть», и вместе с головами заговорщиков были обрублены и все претензии Пьяченцы на самостоятельность. Прямо дело об убийстве Кирова.
Семейство Фарнезе было главным проводником испанских идей и испанских влияний и, следовательно, испанских понятий о чести; при этом медные Алессандро и Рануччо имели массу мрачных любовных похождений и незаконных детей, и, как раз во время повествования моего латиниста об uxoricidio в Пьяченце перед моим взором неожиданно предстала какая-то восточная женщина. Вместе с двумя барочными всадниками мусульманская женщина в хиджабе образовывала экстравагантное трио; женщиной был огромный плакат, растянутый на фасаде палаццо Комунале на пьяцца Кавалли, который игриво трепал осенний ветер, так что мусульманка извивалась как живая. Я увидел это лицо в первый раз, и в ответ на вопрос о том, кто она и зачем появилась среди Фарнезе, мой латинист, знающий все на свете, тут же разразился целой историей. Лицо на плакате принадлежало иранской женщине Сакинэ Мохаммади Аштиани и вывешено муниципалитетом как будто в «отмщение, и аз воздам» – см. эпиграф к роману «Анна Каренина» – герцогам, проводникам испанских понятий о семейной чести; эта женщина в хиджабе сейчас в каждой газете и столь же узнаваема, как леди Диана или Чиччолина в свое время, – цитирую своего латиниста, укорившего меня в полном невежестве, – а на палаццо Комунале оно треплется потому, что Пьяченца левая.