Особенно Ломбардия. Образы Италии XXI
Шрифт:
– Конечно же, гуси, – с полной уверенностью заявил мой спутник, и тут же рассказал мне историю о том, что у его бабушки, еще после войны, жили гуси в самом центре Павии в специальном домике и что бабушка заставляла внуков их пасти в саду во дворе, что не нравилось ни гусям, ни внукам, и что вареные гусиные яйца наводили на него страх, казались очень уродливыми, а потом бабушка умерла, а гуси остались, и, что с ними делать, было непонятно, но их, слава богу, забрала двоюродная тетя, и потом долгое время, когда он уже в Риме жил, она присыла ему к Рождеству гусиную тушку, неощипанную и непотрошеную; дар тяготил, готовить гусей он тогда не умел, да и негде было, выкидывать же жалко, и он бегал по всему Риму с дохлым гусем под мышкой, предлагая труп знакомым, и в конце концов пристраивал в ресторан, совершенно gratis, даже скидки на обед не получая. История была очень красочная, пустырь вместе с гусями-лебедями – я до сих пор не до конца убежден красноречием латиниста в том, что это были гуси, – уже скрылся из глаз, мы подходили к вожделенной Пьяццале делле Крочате, и упомянутое в рассказе о Пьяченце древнее слово Leningrado как будто открыло мне глаза на город. На Петербург не были похожи ни платаны, ни старая стена, ни улицы Пьяченцы, но во всем городе, в спокойно-серой гамме его неподвижного воскресного дня, царило совершенно ленинградское
Серенькое небо Пьяченцы, накрапывающий дождь и воскресное затишье навевали ленинградскую ностальгию, Пьяццале делле Крочате приближалась, и мое воображение рисовало широкую романскую площадь, заполненную блистательной толпой Первого крестового, которую я сейчас увижу. Обалденное сборище европейских снобов, все они красавцы, все они таланты – creme de la creme христианства. Граф Раймунд Тулузский, также известный как Раймунд Сен-Жильский (по названию его родного города Сен-Жиль) вместе с Адемаром Монтейльским, епископом Ле-Пюи и папским легатом; Адемар чуть позже превратится в призрак и будет бродить вокруг Иерусалима, являясь крестоносцам и уговаривая их, чтобы они подольше постились, в войнах это очень помогает. Князь Боэмунд Тарентский со своим племянником Танкредом, красавцем и будущем князем Галилеи и Тивериады; Танкред вдохновит многих поэтов и художников и превратится благодаря Тассо и Монтеверди в первого любовника крестовых походов. Три брата Булоня-Бульона: Готфрид Булонский (в русской транслитерации он издавна известен как Бульонский), будущий правитель Иерусалимского королевства, который отказался короноваться в городе, где Иисус Христос был коронован терновым венцом, скромно нося лишь титул барона и Защитника Гроба Господня, Эсташ Булонский и Балдуин Булонский, впоследствии граф Эдесский. Роберт Нормандский, сын Вильгельма Завоевателя, из-за своего небольшого роста получивший прозвище Роберт Короткие Штаны, Гуго Вермандуа, сын Анны Ярославны и короля Франции Генриха I, то есть наш, русский, граф Стефан Блуаский и много еще блестящих рыцарей, увековеченных лаконичной подписью «со спутником» под фотографиями светской хроники, зафиксировавшей это событие. Толпа европейских христиан, очень похожая на сборище гангстеров, готовящаяся отправиться совершать те подвиги, что так хорошо описал Лоренс Стерн в «Жизни и мнениях Тристрама Шенди»:
...
«“В каких только странах на свете…” (При этих словах Трим начал делать правой рукой колебательные движения, то приближая ее к проповеди, то протягивая во всю длину, и остановился только по окончании фразы.)
“В каких только странах на свете не производил опустошений крестоносный меч сбитого с толку странствующего рыцаря, не щадившего ни возраста, ни заслуг, ни пола, ни общественного положения; сражаясь под знаменами религии, освобождавшей его от подчинения законам справедливости и человеколюбия, он не проявлял ни той, ни другого, безжалостно попирал их ногами, – не внемля крикам несчастных и не зная сострадания к их бедствиям”».
Стерн отлично определяет пафос этого важнейшего движения, преобразившего европейскую историю. Триумф пропаганды: над толпой возвышается, весь в белом и золоте, папа Урбан II, трясет пастырскими посохом и бородой, все падают на колени, и папа вопиет: «Кто тут обездоленный и бедный, там будет радостный и богатый!» – крики радости ему ответ, толпа поднимается, расправляет плечи и поет: «Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем Мы наш, мы новый мир построим, Кто был ничем, тот станет всем. Это есть наш последний И решительный бой, С интернационалом Воспрянет род людской!» Серое небо Пьяченцы рассекает ослепительно яркий луч света, архангел Михаил появляется в небе в сияющих золотом латах, и за ним – святые Георгий, Себастьян и мученик воин Виктор, память которого празднуется 24 ноября, примерно в то же время, когда Урбан на площади и витийствовал, а я в Пьяченцу приехал, святые девы в белых платьях, Урсула, Барбара и Кунигунда, сыплют розы, ангельский хор подхватывает слова великой песни, земля и небо сливаются в едином порыве, экстаз и апофеоз, начало крестового похода, первой в истории человечества войны, движимой чистой идеологией. Недаром сегодня на величие крестовых походов так любят ссылаться все правые, рассуждая о конфликте с исламом.
Я помню историю из ленинградского времени, приключившуюся со мной и с моим другом Шурой Тимофеевским: мы, страстные грибники, проводили осень на даче в Белоострове у нашей приятельницы, переводчицы с японского, Маши Торопыгиной. Осень была несказанно грибная, серая, мокрая и теплая. Грибы были даже в Белоострове, засиженном дачниками, но ходили слухи, что дальше по дороге, во всяких Горьковских и Кирилловских, тогда еще не так застроенных и почти диких, грибов куры не клюют. Будучи страстными, но ленивыми, мы собрались не рано, после полудня доехали до прославленных грибных мест, там где-то побродили, что-то собрали, не то чтобы слишком мифологичное, но удовлетворительное, и вернулись на станцию. День был пьячентинский, время от времени накрапывал мелкий дождик, платформа станции стояла в голом поле, унылая и нищая, как социализм. На платформе мы были чуть ли не одни, мечтательно-меланхоличные, как мокрой осенью и полагается быть советскому интеллигентному молодому человеку; вдалеке показалась электричка, и вдруг поле вокруг платформы, до того безлюдное, начало подниматься, и оказалось, что все оно было покрыто грибниками, спасавшимися от дождя под серым полиэтиленом. Поле поднялось на ноги и пошло на электричку, беря ее штурмом, лай, хохот, пенье, свист и хлоп, людская молвь и конской топ, корзинки давятся, грибы мнутся, резиновые сапоги идут по павшим, типичный штурм Иерусалима, про который Готфрид Бульонский, Раймунд Тулузский и архиепископ Пизанский в письме к папе римскому сообщают: «Ежели вы желаете знать, что было сделано со врагами, обнаруженными там, знайте, что на Соломоновой паперти и в его храме кони наших воинов шли по колено в крови сарацинов». Мы тоже падали, поднимались, шли по павшим по колено в крови, рассыпали свои и чужие грибы, и лица наши были искорежены яростной гримасой. Захваченная электричка внутри представляла сущий ад, и с тех пор мы зареклись отправляться в такие походы. Пьяццале делле Крочате мне рисовалась как пустынное поле вокруг платформы, чудесным образом оживающее благодаря народному воодушевлению.
Тем временем купол церкви, стоящей на этой площади, Санта Мария ди Кампанья, Santa Maria di Campagna, уже давно маячивший на горизонте, приблизился ко мне как шпиль прустовской церкви Святого Илария, ибо «образ, о котором мы мечтаем, всегда для нас означен, украшен и выгодно оттенен отблеском необычных красок,
Площадь разочаровывала. Мы подошли к ней со стороны церкви, поэтому первое, что бросилось в глаза, – это заурядная жилая застройка, площадь окружающая. Размеры, архитектура, современное мощение, припаркованные машины – все было средним, обыденным: ни размаха, ни величия. В церкви как раз закончилась воскресная месса, буржуазные пьячентинцы выходили из церкви, раскрывая зонтики, обыденность их жеста подчеркивала обыденность площади, никакого Божественного Интернационала. Зато церковь Санта Мария ди Кампанья, Святая Мария Полевая, – рассмотрел я ее не сразу, так как в первую минуту в глаза бросилась лишь площадь, – построенная пять столетий спустя после выступления папы Урбана II на месте небольшой капеллы, издавна здесь существовавшей, была замечательна.Церковь воздвигли в 1522–1528 годах для того, чтобы приютить деревянную статую Девы Марии Полевой, стоявшей неподалеку, прямо в открытом поле, и старательно помогавшей окрестным крестьянам, – особенно сильна была Дева Мария Полевая в лечении всякого бесплодия, в том числе и бесплодия скотины, – и к Первому крестовому походу в сегодняшнем своем виде прямого отношения не имеет. Воздвигнута она архитектором Алессио Трамелло, строившим лишь в Пьяченце и поэтому за ее пределами мало известным, находившимся под сильным влиянием Браманте. Санта Мария ди Кампанья – пример стиля брамантеско, по имени великого Браманте, завоевавшего Ломбардию после постройки миланской Сан Сатиро, а затем расползшегося по миру, так что и в конце XIX века все еще пытались имитировать его элегантный интеллектуализм, что у архитекторов позднего историзма выходило довольно тупо и тяжеловесно. Трамелло же создал подлинный шедевр, в его вариации стиля брамантеско нет ничего мелочного и претенциозного, только естественность и безупречность. Архитектура, которая
...
проста как истина, строга как совершенство.
Не лучше ли: строга как истина, проста как совершенство.
То и другое похоже на мысль,
а на мысль похожа и церковь Санта Мария ди Кампанья. Очень разумная архитектура, ни одной лишней детали, чистая отвлеченная геометрия объемов и линий, и, «играй она на рояле, она бы не колотила по клавишам», как говорила бабушка из романа «В поисках утраченного времени» совсем про другую церковь.
Известной церковь Санта Мария ди Кампанья делает не архитектура – я никогда не встречал упоминания о ней в общих работах об искусстве Ломбардии, – а росписи Порденоне, покрывшего купол, стены и несколько капелл своими фресками. Джованни Антонио де Сакис, прозванный Порденоне, родился в области Фриули в 1483 году, то есть в один год с Рафаэлем. Фриули, находившаяся во владении Венеции, была провинцией бедной и слегка онемеченной, так как располагалась вблизи Австрии; Джованни Антонио тем не менее по происхождению был ломбардцем, так как его отец был родом из Брешии. Порденоне – один из интереснейших современников Рафаэля, имевший особые отношения с Венецией, венецианским искусством и Тицианом лично, и Вазари дал ему сжатую, как он всегда делал, и довольно точную характеристику: «Джован Антонио был находчивым собеседником, имел много друзей и приятелей и очень любил музыку, а так как он изучил латинских писателей, то и выражался легко и изящно. Фигуры в его работах всегда были крупные, он обладал богатейшей выдумкой и разносторонней способностью хорошо изображать любую вещь, но особенно решительно и быстро писал он фреской. <….> И так как он принадлежал к выдающимся людям нашей эпохи, проявив себя более всего в своих рельефных круглых фигурах, как бы отделяющихся от стены, его можно причислить к тем, кто обогатил искусство и облагодетельствовал мир». Мир он действительно облагодетельствовал, его работы всегда и везде достойны внимания, но лучшие его фрески находятся не в Пьяченце, а в Кремоне, там Порденоне просто оглушителен; в росписях же Санта Мария ди Кампанья он показал себя художником крупным, но спокойным, размера вроде как L, если следовать градации L, M, S, а также XL и XXL, как мы договорились в разговоре о лодийце Каллисто Пьяцца, который, кстати, находился под большим впечатлением от работ Порденоне.
На стенах церкви Порденоне изобразил истории Христа, Девы Марии и святой Екатерины, а в куполе – евангелистов и парящего Бога Отца, поддерживаемого тремя ангелами, пророков и сивилл, различные библейские истории, и купольные рос-писи часто называют протобарочным предчувствием иллюзионизма XVII века, что делает им честь; меня, однако, в Санта Мария ди Кампанья восхищают не изображения основных историй, а декоративные фризы, которыми Порденоне в обилии украсил церковные стены. Он очень щедро рассыпал по церкви голых младенцев, гирлянды, музыкальные инструменты и черт еще знает что, каждый фриз прямо какая-то головокружительная вакханалия декоративности, и под одним из них, в очень низко поставленном саркофаге, покоится фигура пышно разодетого и привлекательного собой молодого человека, прямо-таки Спящего Красавца. Надпись на саркофаге гласит:
...
corpus sancti victoris martyris
Я долго потом пытался разобраться, тело какого же именно Виктора покоится в Санта Мария ди Кампанья, так как святых мучеников Викторов, Витторино и Витторио хоть пруд пруди, и в конце концов решил, что это тот самый святой мученик Виктор Римлянин, память которого празднуется 24 ноября и который явился мне в небесах в видении Божественного Интернационала. При императоре Марке Аврелии Философе он служил в Сирии, и, когда от него потребовали совершить языческое жертвоприношение, он заявил: «Я теперь уже воин не вашего земного царя, но Небесного. Если же я и был временно воином вашего царя, то никогда не переставал служить моему Царю и теперь не оставлю Его и вашим идолам не принесу жертвы», – заявление весьма рискованное с точки зрения любого военного устава, поэтому Виктору сломали пальцы и вывернули их из суставов, затем травили ядом, на него не подействовавшим, потом вытянули из него жилы, бросили в кипящее масло, подвесили на дереве, разведя под ним костер, выкололи глаза, и так, подвешенного вниз головой, оставили. Офицеры, столь изобретательно экспериментировавшие над Виктором, вернулись к месту казни лишь через три дня и, к ужасу своему, обнаружили, что юноша все еще жив. Раскаявшись, они попытались воззвать к совести высшего начальства, но начальство было в ярости, велело содрать с бедного парня кожу, а потом обезглавить. Произошло это все в 175 году.